Золото. Книга 3
Шрифт:
После первой девицы я взял ещё одну, потом чередовал их, сходя с ума от однообразия, и своеобразного бесчувствия, тоска всё полнее овладевала мной, хотя пить много я не старался. Это тоже наскучило. Но книг в Вокхом было мало, и я прочёл их быстро, опять оставшись без развлечения.
Но мысли об Авилле, так старательно гонимые, вернулись, с новой тоской терзая меня. Ни весточки послать, ни получить: пока носились по городам, за нами никакая почта бы не поспела, а теперь застряли мы посреди болот, с дорогами, превратившимися в глиняные топи, как в осаде, какая дойдёт сюда почта… И даже, когда
Вот и получалось, что даже если выдавался денёчек без дождя, то надежда рушилась, когда ливень принимался на следующий день. Вино своим похмельем и отупением надоело, девицы тоже, книги закончились, на охоту не поедешь, мы и пробовали пару раз, один раз застряли, едва не поломав ноги лошадям на самой, казалось, надёжной тропке, другой – так промокли и продрогли, что все простыли и ходили с соплями целую неделю.
В конце-концов сны об Авилле, злость на себя, что заехал в такую топь, злость на неё, за то, что мне даже мечтать о ней приходится представляя себе каких-то других женщин, один краткий поцелуй, объятия, драки и горящее моё сердце, залить огонь ничем не получается, довели меня до того, что я стал думать, а может, ворожея какого позвать, вызовет мне образ её. Но и таких в Вокхом этом не было. Что у них тут вообще есть, кроме сырости, чёрт!..
Я размышлял о том, как хорошо поставлено кузнечное дело на Севере, как толково построены торговые пути и думал, кроме того, что занесло меня в этот городок будто нарочно для того, чтобы я тут от тоски помер. Явор ещё добавлял, напоминал бесконечно, что Яван занимается сейчас в Солнцеграде воеводами:
– Наберёт обормотов каких, – зудел Явор, – ведь почти два года к ряду в Солнцеграде не был, – и косится на меня, думает, я не чую взгляда змейского его. – А сейчас в Солнцеграде уж и к Солнцевороту готовиться взялись, я думаю…
Взялись, понятно, и здесь готовятся тоже… Авилла, не верю, что Яван и ты вашу связь продлите, но всё же… Но всё же бесконечный этот дождь каплям своими всю голову мне продолбил…
Я придумал себе новое развлечение: я попросил местного старосту пригласить на пир к нам какую-нибудь красивую и нестрогую молодую вдову. Мне, никогда с опытными женщинами дела не имевшему стало до жути любопытно, как же это…
Будто бы нарочно её звали Веселина. Но не была она и вполовину, такой как пропавший старик, да что вполовину, на сотую не была. Белогоров, небось, посланник, кто ещё мог знать все пещеры и взяться сопроводить нас? Приеду в Солнцеград, спрошу.
Так вот, Веселина эта, сероглазая, светловолосая, белая, полная как Луна, хороша и тиха, с ней приятно оказалось сразу, уже потому что не пугалась, не жалась и не зажмуривалась от ужаса, не вздыхала тяжко. Охнув в конце, она даже не улыбнулась мне.
– Что-то ты, Веселина, не больно-то весела, нехорош я тебе? – спросил я, набрасывая на себя покрывало, начав стыдиться её.
– Да хорош, чё же, не хуже прочих, – равнодушно сказала она, – только я, царь Ориксай, небольшая охотница до забав глупых етих.
Вот вам и здрасьте… не она охотница, час от часу не легче.
– Чего ж пошла?
– Дак золото оно не мешает в кошеле-то, верно?
Я
– Выходит, без золота и не пришла бы?
– Конешно, не пришла ба, на кой леший мне ета радось? Уж прости, не обижайси, я по-честному. Што за радось мяться? Никада не понимала. Ты ж мине в «соты» свои не возьмёшь, на всё готовое, а так на што мине? Ещё дитё мине сделашь, совсем я по миру пойду.
Железная и жёсткая житейская мудрость, не забавами живут люди.
Она посмотрела на меня:
– У меня, Ориксай, есь подруга, тоже вдовая, вот она до мущин охочая, правда тоща, ты не любишь, говорят, таковских.
Я смотрю на неё и удивляюсь: сводней заодно решила подработать, что ж, жизнь у них тут, у одиноких женщин и, правда, невесела.
– А что же замуж снова не идёшь? – спросил я.
Она засмеялась, одеваясь, застегнула уже пуговки на сарафане:
– Пойду мож, как совсем туго станит, а пока с голоду не пухну… Мой-то муженёк, провались он поглубже в землю, изверг был и пьяница, через пьянку и помер, зимой замёрз. Опять мине в такой же хомут лезть нешто надо?
– А полюбишь кого?
Она натянула чулок, второй за ним, скрыв белые колени похожие на доброе сало:
– Ето, царь Ориксай, нам дело неведомое, живой бы быть… Да и, знашь, больно хлопотно оно с любовью-то, горе одно…
– От чего ж горе, Веселина? От любви-то? – удивился я, приподнимаясь на локте, и уже с интересом глядя, как она прибирает волосы.
Потом наклонилась, натягивает чуни.
– Конешно, как ишшо?.. Горе и есь, – она распрямилась. – Я вона любила… дак за то меня муж, покойник, смертным боем бил. Меня за его замуж выдали, потому што мово жениха медведь задрал… вот муженёк и вымещал на мине всю жись… Вот те, осударь, и любовь.
– А муж… может, любил? Может, ревновал?
Но Веселина отмахнулась:
– Не-ет, иде там! Просто злыдень. Ему всё равно было, даже детей у нас так и не родилося, – она оправила окончательно сарафан, посмотрела на меня, – пойду я, осударь, ладна-ить?
Ну, хоть поговорили, всё лучше, чем молчком… Подругу, правда, прислала. Маленькая, жилистая, мне казалось, я блоху ловлю в перине. Но повеселила хотя бы: придумывала, как ещё можно соединяться, прямо головоломкой какой-то развлекала меня. Артистка любовных утех, даром, что баб в скоморохи не берут. Кончала по много раз, невзирая на меня вообще, будто сама с собою, мне даже забавно было глядеть на неё, какая-то чудная гимнастика. И звали её Милорада.
– Скажи мне, Милорада, любила ты твоего мужа?
Она улыбнулась, у неё недоставало одного зуба сверху, вернее он был обломан и это придавало её усмешке какой-то разбойный вид, что тоже было необычно и занятно.
– А чё же, осударь, любила. Мой не дрался, как Веселинкин дурак. Хороший, тихой был. Вот только до етого дела был ён слабой, вот меня его отец-то и… научил жись любить. Как нада-ить.
– Батюшки, как же так? – я даже сел в постели.
Милорада засмеялась:
– А чё такова? Чего так удивляисся, царь-осударь? Ты не удивляйси, не то ещё в нашей тесноте-то случается быват. Но я на свёкора не в обиде, добрый он был и ласковый, подарки дарил. Жаль, помер той весной, совсем мне тоска стала.