Золотое колечко на границе тьмы (сборник)
Шрифт:
…Только ветер свистит в проводах,
Тускло звезды мерцают…
Хорошая была девочка (в отличие от своей скандальной мамы-капитанши). Иногда она поддевала меня напоминанием, что старше на целый год, но делала это без большого ехидства и не часто. В основном жили мы мирно, играли дружно.
Эту худенькую, рыжеватую, стриженную под мальчика подружку мне, наверно, сама судьба послала.
Как бы я жил один дома в ту холодную бесконечно длинную зиму?
Дядя Боря или спал или уходил куда-то. Остальных взрослых дома не было с утра до вечера. Сосед Лешка Шалимов – полдня в школе,
Дело в том, что от долгого холода (не хватало дров), от скудного пайка и от всякого неуюта военного времени появилась у меня болезнь с неизвестным мне раньше названием “ревматизм”. От ревматизма этого болело все внутри, но самое главное – распухали ноги и руки. При ходьбе боль тупо толкала меня в пятки, словно в них засели деревянные шарики, валенки с трудом налезали на распухшие ступни. А хуже всего было с руками. Пальцы раздувались так, что натянутая кожа делалась темно-розовой и блестящей. Словно каждый палец мне старательно придавили дверью – и не так, как дядя Боря, а изо всех сил.
Я помнил дяди Борины слова о лампочке и, укрывшись с головой, всерьез пытался рассмотреть: не светятся ли моя распухшие пальцы? Нет, не светились. Зато Лешка Шалимов, бывало, приводил с улицы приятелей специально, чтобы показать мои руки. Я демонстрировал их охотно. Мальчишки смотрели с уважительным сочувствием и покачивали головами. А Вовчик Сазонов сказал:
– Ты совсем как военнораненый. Может даже гангрена случится.
Вечером я с гордостью передал это рассуждение про “ган-гре-ну” маме и Людмиле. А они почему-то рассердились. Сестра заявила, что незачем пускать с улицы в дом всяких хулиганов. Хотя всем было известно, что Вовчик никакой не хулиган, а самый воспитанный мальчик в квартале, юный скрипач и сын известного хирурга, начальника госпиталя. Того самого, который помог устроить в больницу моего брата Сережу.
Сережа работал на оборонном химическом заводе, “глотнул там какой-то дряни” (противогаз оказался дырявый), слег со всякими воспалениями-осложнениями, а потом и с параличом ног. Его – с незнакомым исхудавшим лицом, закутанного в одеяло – увезли в больницу на санках. Мама и сестра плакали. Я не плакал и гордился: Сережа был почти что раненый. Ведь он пострадал, когда делал начинку для снарядов, чтобы бить фашистов.
Вернулся Сережа месяца через два или три – вылечили его. А меня ревматизм не оставлял до пятого класса. В сильные холода просыпалась в ступнях знакомая боль, а пальцы каждую зиму и весну обязательно припухали. Не так сильно, как раньше, но заметно.
Помню такой случай. В марте сорок восьмого мы в комнате у моего приятеля Вовки Покрасова играли в подкидного дурака – ребята и взрослые, вперемежку. И там была тетя Сима Петрова, мать рыжего Тольки. Шел во время игры разговор “про жизнь”. Про то, что после недавней отмены хлебных карточек стало наконец-то полегче: хлеба теперь сколько хочешь, да и продукты кой-какие появились в магазинах. Я солидно вставил фразу, что “теперь, конечно, жить можно, а то ведь страх вспомнить, как столько лет брюхо сводило от голода”. И добавил:
– Еще в том году все ходили отощавшие.
Тетя Сима глянула неприязненно:
– Уж
Все неловко примолкли: знали, отчего у меня такие пальцы. Знали и то, что мой отчим Артур Сергеевич никакой не начальник, а мелкий служащий в конторе охотничьего общества. Зарплата у него была что-то около восьмисот рублей – по тем временам совсем чахлая. На эту зарплату да еще на триста рублей, которые для меня присылал из Белоруссии отец, мы и жили.
Я тете Симе ничего не ответил. Молча выложил на стол два туза, два короля и даму и, столь победно окончив игру, ушел в комнату дяди Бори. Он слышал через дверь весь разговор и сказал мне:
– Плюнь на нее. Она ни про кого в жизни хорошего слова не сказала, такая уж натура.
И я плюнул. Мысленно, конечно. И даже не стал ссориться с Толькой: он-то не виноват, что у него такая мамаша…
Но я сильно забежал вперед. Ведь начал-то рассказывать о себе о пятилетием.
Пальцы в ту пору у меня болели ровной ноющей болью, и я к ней притерпелся. Научился даже ловко держать ложку и карандаш, хотя суставы были “негнучие”. В общем, жил… Но скучно было взаперти. И вот появилась Люда!
Конечно, лучше бы мальчишка… Можно было бы устраивать военные развлечения: сооружать из стульев танки и самолеты, развертывать партизанские бои и громко орать фронтовые песни:
Бей, винтовка,
Метко-ловко
Без пощады по врагу!..
Или:
“Так-так-так!” – говорит пулеметчик,
“Так-так-так!” – говорит пулемет!..
Но Люду ратные подвиги не увлекали. Она не хотела быть ни санитаркой, ни даже командиром батареи. Мягко, но настойчиво втянула она меня в старую, как мир, игру под названием “Дом”.
На широких подоконниках устраивали мы “квартиру”. Из кубиков и дощечек мастерили мебель. Застилали игрушечные постели пестрыми лоскутками. Расставляли по самодельным столикам “посуду” – цветные кусочки разбитых чашек и тарелок. Из “настоящего” кукольного хозяйства была у нас только жестяная печка-плита. (“Не вздумайте ее разжигать!” – каждое утро предупреждали нас взрослые. Мы и “не вздумывали”).
Когда “квартира” была готова, в нее въезжали жильцы. С Людиной стороны – целлулоидный пупсик Малыш, тряпичный щенок Жучка, две крохотные куколки Тома и Зина и фаянсовый лягушонок Ляга. С моей – сделанный из папье-маше пионер Ваня, кукла Катя (мама сшила ее из старого чулка), тряпичный заяц, которого так и звали – Заяц (но ни в коем случае не Зайка), и маленький мраморный кролик. Вообще-то кролик принадлежал Людмиле, но я присвоил его.
У сестры же я конфисковал еще одну очень полезную для игры вещь: зеркальце в деревянной овальной рамке и с выдвижным ящичком внизу. Очень похожее на трюмо, только в сто раз меньше.
Все жильцы кукольной квартиры жили полнокровной жизнью: ели, спали, ходили в детский сад, в школу и на работу, купались в консервных банках, иногда ссорились, после мирились и дружно играли. Тех, кто не слушался, Люда ставила в угол, а иногда и шлепала. Она была довольно строгая мама. Я за виноватых заступался.