Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
– В подвале тайная библиотека, – вполголоса сказал Володька. – Пойдем?
Я не спросил: зачем? Раз Володька сказал, значит, надо. Для того мы сюда и шли.
Мы оставили на кирпичном поребрике сандалии и носки. Спустили ноги в яму, потом повисли на руках, цепляясь за кирпичи, спрыгнули. Воды оказалось по колено. Теплая, словно кипяченая. И какая-то плотная.
Раздвигая эту воду ногами, мы подошли к окну с выбитыми стеклами.
– Лезем?
– Ага… – Мне было жутковато, один я ни за что не полез бы в таинственный
Мы оказались в темном помещении – неожиданно сухом и просторном. Постояли, держась за руки и привыкая к сумраку. Скоро стали видны этажи полок с косо стоящими книгами – большими и явно старинными. Но Володьку интересовали не книги. Он знал заранее, зачем сюда шел. Он подвел меня к стеллажу и с нижней полки взял свернутую в трубку бумагу.
– Вот… нашел… – шепот его разнесся по подвалу. – Что это? Карта? – спросил я. Таким же шепотом.
– Нет. Чертеж велосипеда. Нашего. Помнишь?
Я помнил. Но не понимал.
– Теперь он уже не такой. Вот… – И бумага с шелестом развернулась.
Словно по заказу пробился в подвальное окно широкий пыльный луч. В этом свете я увидел, что чертеж – синий и звездный. Это было похоже на карту неба, где из лучистых светил составлено крупное созвездие. Звезды соединялись белыми линиями, которые образовывали рисунок велосипеда.
– Ну вот, – вздохнул Володька. – Теперь на нем можно х о т ь к у д а.
– Куда "хоть куда"? – спросил я, ощутив нервный холодок. И н а м е к опять шевельнулся во мне.
Володька не ответил, словно боялся огорчить меня.
Мы торопливо выбрались на улицу, сели на кирпичный поребрик, ограждавший окно подвала. Володька стал смотреть в трубу. Я не удивился, увидев, что она теперь не бумажная, а медная, раздвижная. Подзорная.
– Вовка, можно я тоже гляну?
– Глянь. Пока еще можно, – сказал Володька непонятно. И я не решился посмотреть в окуляр. Взял трубу и положил на колени. Желтый металл был тяжелый и очень холодный. Пахло от трубы медной окисью. (А еще говорят, что не бывает в снах ни ощущений, ни цвета, ни запахов!)
– Ну что же ты, – мягко сказал Володька. – Смотри. Вон туда. Там уже виден поезд.
Я поднял трубу. Между церковью и пожарным депо начиналась длинная прямая улица. В конце ее увидел я приближенную трубой железнодорожную насыпь. На ней пускал пар и двигал шатунами крошечный, словно игрушка, паровоз. Очень еще далекий. За ним тянулись зеленые вагончики.
– Значит, скоро уедешь? – с печалью понял я.
Володька, не глядя на меня, кивнул.
Я сказал не то, что хотел:
– А как же линейка в лагере? Тебе попадет.
Володька чуть улыбнулся:
– Теперь не все ли равно?..
От сидел в метре от меня. Опустил голову, шевелил пальцами босых ног и травинкой трогал на листе подорожника божью коровку. "Божья
Нет, не сейчас он умер, а уже какое-то время назад. Скорее всего, еще до лагеря. Он вовсе не был похож ни на мертвеца, ни на призрак – почти обыкновенный Володька. Но… именно почти. Была в нем чуть заметная, осторожная отстраненность, словно он боялся испугать меня. И еще – что-то похожее на невидимое свечение. Какая-то особая ясность в облике (несмотря на растрепанную челку, мятую рубашку, испачканные штаны и перемазанные кирпичной пылью ноги). Теперь слова "светлый мальчик" подходили ему больше, чем когда-то.
Да, сейчас я видел, что он из другого мира, нездешний. Но ничуть не боялся. Появилась только теплая такая грусть. Но в то же время и радость: от понимания, что жизнь человеческая не кончается после того, что мы называем смертью…
И все же Володька был, вот он – осязаемый, близкий. Он встал. Посмотрел в яму у подвального окна. Улыбнулся:
– Похоже на бассейн фонтана. Да?
– Да… – немного, – неуверенно отозвался я.
– Давай бросим туда по денежке. Такая примета.
– Чтобы снова встретиться? – обрадовался я.
– Нет, – вздохнул он. – Чтобы не забыть…
Я послушно пошарил в карманах парусиновых штанов, но там было пусто. Володька торопливо сказал:
– У меня есть. Как раз две.
Я вдруг подумал, что он достанет из кармана старинные двухкопеечные монеты – те, что я нашел в старухином саду. Но у Володьки на ладони оказалась пара обыкновенных пятнашек.
Мы бросили одновременно. Вода вздрогнула. Две белые денежки были хорошо видны на кирпичном дне.
– Пойдем, – шепнул Володька. И взял меня за плечо. Хотя он и умер, ладонь у него была теплая.
Мы пошли по улице, ведущей к насыпи. Володька не убирал руку с моего плеча. Я смотрел под ноги, но вдруг ощутил Володькину улыбку. Он спросил:
– А зачем ты написал в своей повести, что хотел отдать польскую монету Сереге Тонкошееву? И что он тебе ее подарил…
Я сбил шаг. Спрашивать "откуда ты знаешь", не имело смысла.
– Ну… а что такого? – пробубнил я пристыжено.
– Ведь по правде-то этого не было.
– Я хотел отдать! В школу принес! Но Серега не пришел. Его тогда опять за что-то исключили на неделю.
– Вот так бы и написал, – мягко сказал Володька.
– Но я же… Ты думаешь, я хотел показать себя лучше, чем есть? Просто… Я же не биографию писал, а повесть. И хотелось, чтобы как интереснее. Ну, законченный сюжет.
– Тогда другое дело, – отозвался Володька. Вроде бы примирительно, однако и с усмешкой.
Я проговорил тихо и потерянно:
– Зато я… Игорьку елочный месяц подарил… Свой любимый…