Золотое колечко на границе тьмы
Шрифт:
Но для ребят это слово не было знакомым и близким. А объяснять и настаивать я стеснялся. Не очень-то приятно потрошить себя. И парусники сходили на воду под другими именами: то четверо знаменитых мушкетеров, то славные "Том Сойер" и "Гек Финн", то юный жюль-верновский капитан "Дик Сэнд". А в начале восьмидесятых наступила эпоха «Штурманов» – этот класс ребячьих швертботов мы сконструировали и построили тоже сами: "Азимут", "Румб", "Экватор", «Пеленг» и так далее… Некоторые ходят до сих пор…
А что же делать с "Битанго"? Только одно: назвать так
6
Ветер над Гаваной не стихал. Местные жители говорили, что он – предвестник урагана, одного из тех, что не редкость в это время года на Антильских островах. Но пока урагана не было и ветер оставался умеренным ровным норд-вестом, который, слава Богу, делал терпимой тропическую жару.
И по-прежнему множество змеев реяло над Гаваной.
Я снимал «Зенитом» и кинокамерой мальчишек с их бумажными летунами, но никак не получалось, чтобы змей и его хозяин оказались в одном кадре: очень уж большое между ними было расстояние. Конечно, можно было повести объективом камеры по нитке от земли до неба и так показать: вот мальчик, а вот его змей. Но нить могла не проявиться на пленке, и получилось бы, что какое-то время в кадре пустота.
И наконец мне повезло!
Я шел по площади Революции. Той самой, где памятник Хосе Марти – с мраморной фигурой и громадным ребристым обелиском. Над вершиной обелиска весело трепыхался белый квадратик.
Это был змей не нашей конструкции, бесхвостый, с бантиками по углам. Зато мальчишка, что с ниткой в руке бежал по площади – ну совершенно российского вида. Русоголовый, в джинсах и клетчатой рубашке той же расцветки, что у меня.
Сперва я навел камеру на пацана. Сниму его, потом поведу аппарат вверх, по памятнику. Теперь-то в кадре не будет пустоты. Объектив пересчитает звенья башни, а на самом верху покажет змея, радостно трепещущего в потоках воздуха.
Все будет по законам операторского искусства! Представитель юного поколения, затем устремленный ввысь памятник – образ революции, а над ним легкий змей – как символ радостного, крылатого детства. Хотя и чувствуется уже, что не все тут ладно с революцией, но мальчишки Гаваны без всякого притворства жизнерадостны и счастливы. А главное, какой ракурс! Ура!
Нет, не ура, а увы.
Я услышал предостерегающий крик. Почти бегом спешил ко мне мулат в военной форме. Махал коричневой ладонью: не снимай, мол!
– А почему нельзя?
Он подошел и, часто дыша, показал на многоэтажное здание. Решительно скрестил над головой руки. Все ясно: съемка запрещена, военный объект. То ли министерство ихней обороны, то ли еще что-то.
– Слушай, компаньеро, я не его! Я это – мучачо, монументе, комета…
– Но, но! – Он опять замахал руками. Нигде, мол, нельзя тут.
Что поделаешь! Я демонстративно засунул камеру в футляр, развел руки: вот, понял, не
Часовой тут же закивал, заулыбался, убрал с груди за спину черный автомат. Тоже развел ладони, виновато так: мне не жалко, да такой закон.
Конечно, со своим уставом в чужой монастырь не полезешь. Другая страна, другие законы. Хотя, другие ли?.. Скорее наоборот – с наших списанные. Попробуй, скажем, в Севастополе навести объектив на военный корабль или на штаб флота! Тут же рядышком окажется патруль. Хорошо, если просто засветят пленку. А то и в комендатуру потащат – не агент ли ты мирового империализма?
Размышляя так и сравнивая, углубился я в переулок и вдруг услышал позади частый топот. Меня догонял мальчишка, тот самый, с площади. Змей трепыхался у его плеча. Мальчишка улыбался лукаво и просительно:
– Компаньеро… – И показал рукой на футляр с камерой, на себя.
Ну, понятно! Он уже готов был, что его снимут там, у памятника, и сорвалось! Обидно же! Смотал нитку на катушку, змея за спину – и вдогонку. Очень уж они любят фотографироваться, гаванские пацанята. Понимают, что снимка не получат, но, видимо, радует их другое: кто-то увидит их в далекой стране, на другой половине планеты.
Улица была старая, тесная, никаких секретных объектов. Да и прохожих поблизости не видать.
– Буэно, мучачо. Становись.
Он сделался серьезным, прислонился плечом к стене. Кинокамерой снимать не стоило, я несколько раз щелкнул "Зенитом".
Мальчишка немного проводил меня, поглядывая сбоку и улыбаясь.
– Как тебя зовут? – спросил я по-испански.
– Эдуардо. – Он помахал рукой и убежал за угол. Змей прыгал у него за спиной.
Снимок этого мальчугана и сейчас передо мной. Только на нем Эдуардо выглядит темноволосым. На площади волосы его золотило солнце, а в тесноте улицы была тень.
Хорошая получилась фотография. Жаль только, что знакомство было коротким.
…Зато с другим Эдуардо я познакомился более основательно.
В отеле "Гавана Либре" был прекрасный бассейн.
По-испански «бассейн» – "писсина". Это, естественно, служило темой для зубоскальства. Но шутки шутками, а была «писсина» для нас большой отрадою.
Когда надоедало бродить по Гаване, а никаких мероприятий в ближайшее время не предвиделось, можно было пройти в специальный лифт, и он через полминуты опускал тебя в маленький рай.
С трех сторон этот рай ограждали стеклянные стены отеля и низкорослые пальмы. С четвертой – декоративная изгородь, за которой лежала улица с бело-красной церковью ультрасовременной архитектуры – не то элеватор, не то Дом советов, только не с гербом, а с большим черным крестом на фронтоне. Церковь эта отражалась в необъятных гостиничных стеклах.
Здесь, в этом мирке безветрия, солнца, тепла и голубой воды охватывала каждого этакая ребячья беззаботность. Даже наш знакомый министр республиканского ранга (которого мы так и звали – Министр), выскакивая на край бассейна, радостно вопил: