Золотое руно
Шрифт:
— Никуды я не поеду! — ответил Иван и лег наконец удобнее.
— Не веришь?
Иван молчал.
— Ну, не верь. А я ведь пришел сюда как за искуплением. Думал, оправдаюсь перед тобой за все плохое. Думал, подадимся мы с тобой вместе отсюда…
— Никуды я не поеду, и весь сказ! Нашему брату где ни летать — все дерьмо клевать. Везде надо горб ломать — тогда и жить будет. А ветродуям нигде не место, не местище. Вот вам мой последний сказ, Андрей Варфоломеич!
— Та-ак… Это я, значит, ветродуй. Э-эх, Иван! А ты знаешь, какое
— Знамо дело!..
— У меня, брат, такое дело развернулось — я те дам! Деньги пошли. Я уж хотел тебе выслать, а потом, думаю, сам привезу. Тут еще надо было в одном месте рассчитаться…
— С железнодорожником?
— Да, — ответил, помолчав, Шалин. — И с железнодорожником. Не хотелось, понимаешь, с камнем на душе жить, когда жизнь так красиво пошла.
— С камнем не житье, знамо дело, — смягчился Иван.
— У меня команда была — несколько парней. Сам-то я в море не ходил: хозяином стал, да и на берегу работки хватало, поскольку мои ребята в море контрабандой обменивались.
— Чем торга-то шли? — решил спросить Иван, еще на флоте наслышанный о контрабанде.
— Меха, итальянский ратин, золотишко и еще кое-что… Так что я, брат, не ветродуй. Я хотел к тебе не на лыжах темной ночью приехать, а в ясный божий день на своей машине с лихим шофером.
— Так и приезжал бы, как добры люди! — уколол Иван и не удержался, добавил поговорочку. — К кому с моря на кораблях, а ко мне все на корыте!
— Эх, Иван, Иван! Живешь ты тут как крот, ничего не видишь, ничего не знаешь. В мире нынче таким блаженным не проживешь, даже если и за топор хвататься будешь. Уж на что я! Думал, что зубы у меня крепки, а оказалось, что звери есть почище меня. Что делается в мире! Друг друга топят, друг друга заживо без соли жрут да хвалят, а ты говоришь, почему я на машине не приехал. Ветродуй! Я ночи не спал, первые три года жизнью рисковал: в штормяги за рыбой ходил на такой-то посудине. Идешь, бывало, а она вся трещит, сволочь, и только по коже мороз. И все труды — даром. Вышли мои молодцы в море за рыбой и взяли с собой самую большую контрабанду, на все мои деньги. После того рейса, думалось мне, брошу это опасное дело, женюсь, домишко приглядел. Будут, думал, мои ребятки потихоньку рыбку ловить и меня не забывать. А они вышли в море — да и были таковы!
— Утонули?
— Если бы! Загнали контрабанду, выручили товар, наловили рыбы и вместе со шхуной загнали, а денежки — себе. Был бы ты со мной — не было бы ничего этого, жили бы, как короли. А теперь…
Он замолчал надолго. Потом, уже под утро, заскрипели полати — Шалин спустился на пол. Его длинная фигура приблизилась к постели Ивана.
— Не спишь?
— Нет, — ответил Иван.
— Допьем? — спросил Шалин и взял бутылку.
Иван отказался.
Шалин допил водку из горлышка, вместо закуски хватил ртом воздуха, словно собирался нырять. Постояв немного, он безвольно опустился на постель в ногах у Ивана и вдруг
— Лучше бы утонуть мне, Ива-ан! — стонал он и скрипел зубами. — Лучше бы ты убил меня топором…
— Бог с вами, Андрей Варфоломеич, это нечистый меня…
— Лучше бы нам с тобой в Кронштадте расстрелянными быть, все в своей земле лежать…
— Так вот и пойдемте обратно, Андрей Варфоломеич, а? — оживился Иван и тронул его за плечо.
Шалин поднял голову, утерся рукавом и ушел на полати.
— Мне, Иван, и там места нет: я сын торговца, а там сейчас такие не в чести, ни на службу меня, ни на работу — никуда, — ответил Шалин с полатей печально.
— А мне как там?
— А тебе, думаю, можно. Пиши в Москву.
— Писано-переписано — без толку…
— Не доходят. Надо самому заявиться, не иначе.
— Да как? Вразуми, Андрей Варфоломеич!
— Как пришел, так и уходить надо. Другого хода тут и я не вижу, а как это сделать — ума не приложу: весь сейчас не двадцать первый год, а тридцать восьмой, не та граница… Попробуй, раз со мной не хочешь, может, чего и выйдет. Финны, может, тебе помогут. Есть надежные-то?
— Как не быть! Для человека всегда люди найдутся…
— Ну, действуй. Иван, действуй!
Встали оба поздно. Иван внизу озяб раньше Шалина, но кутался и ежился под одеялом до тех пор, пока собака не запросилась на волю. Поругиваясь, что не дала ему доспать, он встал и выпустил ее. Поглядев на толстый слой льда на стекле, Иван накинул на плечи зипун и растопил печку, после чего умылся и оделся полностью.
За завтраком Шалин опять было завел разговор с целью сбить Ивана с толку и увлечь за собой.
— Хочешь домой-то, Иван? — спросил он.
Тот лишь вздохнул в ответ.
— А там сейчас колхозы.
— А это чего такое?
— А это общая земля и все вместе работают. Хочешь не хочешь, а иди. Согласишься так жить?
— Ну и пускай. Свои, чай, все кругом, чего ж?..
— Председатель выдаст всем с утра по казенным порткам, да по рубахе, да по куску хлеба — и на работу, а вечером одежку-то сдай. А как обед-то придет — вытащат общий котел каши на полосу да как начнут жвыхать, только за ушами трескоток!
— Ну и пускай во здоровье…
— А ложки-то у всех разные: у кого большие, у кого маленькие.
— Вот и хорошо, лентяям и надо поменьше!
— А если наоборот?
— Ну и пускай! — дрогнувшим голосом ответил Иван с такой решимостью, что Шалин больше не приставал и только посматривал на расстроенного хозяина.
Иван тоже искоса поглядывал на гостя, сыро шмыгал носом и с нелегким чувством замечал, что Шалин уже не тот, какой-то подавленный, не горластый. Когда днем Шалин хотел покататься по лесу до магазина. Иван прикрикнул на него, и тот, не спрашивая, подчинился. Иван лишь потом объяснил, что его, если узнают, — убьют. Шалин стал еще печальнее.