Золотое руно
Шрифт:
— Это один из свадебных подарков, — многозначительно заметил дядя, когда они возвращались домой.
— А кто эта женщина, портрет которой…
— А! Ты уже высмотрела? Успокойся. Это его бывшая жена. Ее уже нет. Она разбилась.
— На этой самой машине?
— Да нет же! Она упала с лошади. Страшно упала… Он несчастен, пойми это!
— Можно подумать, что я счастлива!
— Что тебе еще надо?!
…В доме дяди ей было тяжело. Она не могла привыкнуть к положению приживалки. Это можно понять — ведь всю жизнь она привыкла трудиться. И вскоре пришло
— Мадам Каллерой, вы получили от него официальное предложение?
— Да, естественно. Я обещала подумать, а потом отказала. Очевидно, я ему понравилась еще больше. Он просил подумать еще, намеревался приехать в Афины. Тогда я обещала дать ему окончательный ответ письменно. Он купил мне билет на теплоход в каюте самого высокого класса и приготовил подарки в дорогу. Это было тяжело принять, — ведь я знала, что последний разговор уже состоялся. По моей просьбе дядя купил мне билет на самолет, с пересадкой в Лиссабоне. Так было удобнее: тяжелый багаж вместе с дорогими, ко многому обязывающими подарками оставался в Аргентине. Миллионеру я сказала, что теплоход прививает дурную привычку — пить в тропиках вино с водой… Письмо ему я написала в самолете. В нем снова был решительный отказ…
— Вы и сейчас так же поступили бы?
— Да! Только еще более решительно.
Я невольно любовался ею.
— Так поступила бы далеко не каждая девушка, — заметил я.
— Что вы имеете в виду?
— Но ведь не у каждой была такая судьба.
— У меня было детство в Батуми… В десять лет мы, дети, серьезно говорили о высоких идеалах и, как бы это ни было наивно, мечтали стать летчицами, балеринами — много доброго успело запасть нам в души. Там я узнала о многом — о добре, о служении народу, о радости труда. О многом… Вы должны знать: я была пионеркой.
— Мадам Каллерой… Позвольте я выпью за вас из самого большого бокала!
Она, показалось, немного испугалась за меня, но тут же весело и ободряюще улыбнулась.
За окошком незаметно наступил вечер. Афины зажгли огни и потушили, зашторили обрывок зари, что высвечивал справа, над Пиреем. На деревьях, как на темной стене, задергались всполохи реклам, они наваливались на этот небольшой зеленый оазис и вместе с ним на дом и маленькую квартиру мадам Каллерой.
— Мне, пожалуй, пора, — грустно сказал я.
— Как жаль… — произнесла она тихо, думая о чем-то, что, по-видимому, не успела мне рассказать. У нее конечно же было, что поведать мне, недаром та англичанка намеревалась писать о ней книгу. Но что делать! Больше разговора — мы это знали — уже никогда не будет, и, будто подслушав мои мысли, мадам Каллерой так же тихо продолжала: — Мне бы хотелось еще рассказать о себе и, главное, — поделиться мыслями о нашей жизни, о молодежи. Нам следовало бы встретиться еще накануне…
— Знать, так судили боги на Олимпе! — весело ответил я, хотя и сам был далек от веселости.
Мадам Каллерой решительно поднялась со стула и зажгла люстру — тотчас богиня Афина ниспослала с потолка поток света.
— Я хочу вам что-то подарить на память…
— Не беспокойтесь! Если позволите,
— Апельсин? — удивилась она.
— Да. Я никогда не видел апельсина на ветке да еще с листьями.
— Возьмите, возьмите, ради бога! Однако у меня есть для вас приготовленный подарок…
Она вышла в ту комнату, где висел ее великолепный портрет, зажгла там свет. В тот же момент раздался телефонный звонок, но она не подняла трубку, а нажала клавиши, и автомат сообщил звонившему, что он уполномочен передать хозяйке все сведения. Она не желала разрушать вечер деловым, по-видимому, разговором и вернулась к столу. В руках у нее было нечто необыкновенное.
— Вот этот маленький сувенир я дарю вам на память, — и протянула мне рулевое колесо аргонавтов с колоколом и трезубцем Посейдона, а сверху сидела сова — птица богини Афины, птица мудрости.
Я взял двумя пальцами трезубец и легонько ударил по медному колокольцу — раздался тонкий звон, показалось, что он доносится откуда-то издалека, со старого корабля «Арго», затерявшегося в морском тумане, затерявшегося в веках. И еще он напомнил, что пора уходить.
Она оделась и вышла меня проводить.
— Как вам нравятся вечерние Афины? — спрашивает она, вероятно затем, чтобы не молчать.
— Они прекрасны, как и дневные. — И, помолчав, добавляю: — И почти так же трогательны, как в предрассветный час…
Она взглянула на меня с тревогой и строгостью — так смотрят женщины, когда говорят им о недостатках их детей, и мрачно замолчала. Через некоторое время, уже на подъезде к гостинице, снова спросила:
— Как выглядят Афины в своем вечернем убранстве сравнительно с другими городами Европы, где вам приходилось быть?
— Я равнодушен к этому.
— Почему?
— Потому что вечернее убранство — это реклама. Порой мне кажется, что их выдумал и сотворил Геракл — так они громоздки и глупы.
Она оживилась и вопросительно подняла брови.
— Ну в самом деле, мадам Каллерой, разве это не глупо, разве не возмутительно возносить над городом десятиметровые буквы и возвещать миру о том, что какой-нибудь омерзительный Онасис или другой вор торгует зубными щетками?
Она засмеялась так, как будто я раскрыл перед нею секреты некоего коварного фокуса.
— Мне было очень интересно с вами, — сказала она на прощанье.
Мы стояли на остановке около гостиницы. Я уже опоздал на ужин и не жалел, а рад был тому, что какое-то время еще смогу побыть один и перебрать в памяти этот вечер, один из самых редких и содержательных в моей жизни.
— Мадам Каллерой, я вас никогда не забуду. — И поцеловал ей руку.
Утром в самолете, как только наша группа расселась, я открыл чемодан и вернул драматургу выстиранную с вечера его белую шапку. В чемодане поверх измятых рубашек и скомканных галстуков покоилось колесо аргонавтов. Я не удержался и, как маленький, достал его поиграть. Установил на ладони, взял трезубец и позвонил. Соседи увидали, а остальные услышали чудесный звон — и вмиг навалились на мое кресло.