Золотое сечение
Шрифт:
— Пропил он его — мне дед сказывал, так к делу и не прикипел. Дурное дело — золото искать…
— Видать, не дурное, коли за него люди на смерть шли, — добавил другой, постарше, которого я из ямы не видел. Высокие откосы сочились влагой, и я почему-то вспомнил страшный рассказ Патриарха и вздрогнул, представив себе его одиночество в темноте.
— Дай-ка нож, Оля, — крикнул я и жадно схватился за поданный мне девичьей тонкой рукой стальной обломок пилки по металлу, обернутый на ручке синей изолентой. Я прощупал пазы кладки —
Потом я подал банки с грунтом наверх и принялся лопаткой искать верх деревянных свай, на которых, по словам ветеранов завода, стояла фундаментная кладка. «Неужели не сгнили?» — подумал я, когда штык лопаты уперся во что-то твердое.
Ладонями я очистил предмет — это было нечто металлическое, ржавое. «Кольцо», — мелькнуло в голове. Но это было не одно кольцо, а кованая цепь. Рванув, я увидел на конце цепи тяжелый браслет и удивленно воскликнул: «Кандалы, настоящие кандалы!»
Все наклонились над ямой, и стало темно. «Держите», — поднял я на черенке лопаты глухо звякнувшую цепь, и в тот же миг, сорвавшись со ступеньки, до колена провалился в холодную, парящую на морозе жижу.
Вверху гудели: «О-го-го, килограмм пять! Вот живодеры — че с людями делали. Демидовская штучка, небось…»
— Какая демидовская. Здесь Лугинин был, голова садовая. Помельче волк — куда ему до Демидова.
— Одна сатана…
— А они, гляди, нарушенные. Клепка, вишь, сточена…
Мне было досадно, что на мои муки в шурфе никто уже не смотрит, даже Олечка, и я, промочив ботинки, уже сердито закричал: «Спустите ведро — воду отлить…»
Часа через полтора я добрался до верха лиственных свай и взял пробы, отколов с краю по образцу. Красноватая листвянка была без следов гнили, и сомнений в крепости основания у меня больше не было…
Вечером, в гостинице, мы с Олей разложили на полу «синьки» цеха и тушью разметили места трещин в стенах.
— А вы знаете, что мне Иван Гурьяныч сказал?.. — задумчиво произнесла Олечка, словно не решаясь.
— Знаю — что его дед в кандалах ходил-ходил да сбежал, — пошутил я.
— Нет. Он говорит, что раньше, до войны, у цеха другая крыша была, со светом. И еще — он меня в гости приглашал, чай пить…
— Ну, в гости нам ходить некогда, а вот крыша — это интересно. В техотделе никаких следов от прошлых реконструкций, а деды все помнят. Как былины…
Мы жили с ней в разных номерах, она — в четырехместном, а я в одиночном, и ей обычно не хотелось рано уходить к себе.
— Иван Гурьяныч — замечательный человек, — продолжала она. — Он все помнит, даже как мальчишкой у кулаков хлеб отбирал.
— Мальчишкой? — усомнился я. — Может, он и с Павликом Морозовым знаком был?..
— Не знаю. Только мой отец тоже в те годы ранен был. А ему двенадцать было…
Естественно, я не обратил внимания на ее слова. Вообще, нам, преподавателям, некогда расспрашивать о своих подопечных. Происхождение, заработок
— А что, Оля, он жив, твой отец? — просто машинально спросил я.
— Жив, только… только пьет. На могилу отца своего ходит и пьет, — Оля замолчала, и было видно, что ей не хотелось продолжать.
— Слушай, знаешь что, давай сходим к твоему Гурьянычу. Может, правда, в смене этой самой «светлой» крыши и есть закавыка…
Так мы попали к ветерану завода Ивану Гурьянычу Горелову, который жил в своем домике на берегу пруда и давно бы мог спокойно сидеть на пенсии, да по давней привычке наведывался на завод ежедневно.
— У нас ведь работа, сами видали, как на фронте. Струмент дефицитный, на полмира требуется, а молодежь идет неохотно: грязно да шумно. Поэтому в нашем деле, почитай, никто, кроме нас, не соображает толком.
Гурьяныч угощал нас вареньем из дикой горной малины.
— Не думайте, что старик как кулик. Болото свое хвалит. Я ведь сколь поездил и повоевал, а нигде лучше наших серых подпилков не видал. В Германии золингеновские пробовали — так наш их отполирует, как шелковые становятся. А бархатные наши — это же ювелирная работа…
Жена его подкладывала пышные беляши, и Олечка раскраснелась, заулыбалась, словно это ее расхваливал старик.
Когда речь зашла о старой крыше, Горелов засуетился, надел очки и начал шарить по шкафам, которых в комнате стояло целых три — и все с подписными изданиями классиков.
— Тут к нам на двухсотлетие завода один полковник приезжал — свои фотографии привозил. Нам совет ветеранов всем по альбому презентовал, а вот где он…
Пока он искал, ворча на жену, которая вечно читает на ночь романы, а та смущенно улыбалась, я рассмотрел, как изменилась Олечка за то короткое время, как мы начали работать. Из стеснительной студентки, старательной, но без огонька, она превратилась в необыкновенно привлекательную девушку, горячую и отзывчивую на каждое приветливое слово. Вот она принялась помогать жене хозяина убирать со стола, вот тактично освободила старику место, чтобы складывать книги, восклицая при этом: «А Цвейга я не читала! А это читала. А это вообще первый раз вижу…»
Наконец, альбом был найден, и Иван Гурьяныч показал нам фото здания изнутри. Вдоль колонн, под ажурной арочной кровлей со стеклянной крышей, сидели возле станков рабочие в фуражках старых уральских мастеровых, в спецовках и кожаных сапогах, которые они будто нарочно выставляли небрежно в проход. К станкам сверху от раздаточного вала тянулись ленты приводных ремней. Лица у всех были исполнены важности и значительности. Еще бы — не часто в те годы начала века фотографы заглядывали в цех. Где-то в глубине стоял мастер с циркулем в руке, а дальше, в глубине, инженер в форменной фуражке и куртке с пуговицами…