Золотоглазые
Шрифт:
Я и Филлис тоже подумывали, не пора ли и нам податься в новую столицу, но, потолковав несколько минут с командиром вертолета, решили еще немного повременить, уж больно переполненной и малопривлекательной показалась нам теперешняя штаб-квартира И-Би-Си.
Нельзя сказать, что мы испытывали большие неудобства на своей лондонской верхотуре, напротив, чем меньше нас оставалось в этом орлином гнезде, тем больше пространства и продовольствия приходилось на каждого.
Поздней весной правительство взяло все радиовещание под прямой контроль, и таким
Новости мы получали по двум основным каналам: умеренно правдивые — из Харрогита от И-Би-Си и неумеренно оптимистические — отовсюду. К последним мы относились весьма цинично и очень быстро от них устали, казалось, что все государства мира встречают и даже побеждают напасть с прямо-таки залихватской смелостью, свойственной исконным традициям их непобедимых народов.
К середине дрянного промозглого лета Лондон совсем притих. Банды ушли, и остались только шакалы-одиночки. Без сомнения, их было довольно много, но в огромном городе они казались крохотной горсткой. Мы снова могли показаться на улицах без страха тут же быть убитыми.
Вода неумолимо поднималась, не оправдывая никаких прогнозов: самые высокие приливы достигли уже пятидесяти футов. Граница наводнения проходила севернее Хаммерсмита, захватывала большую часть Кенсингтона, тянулась вдоль южной стороны Гайд Парка, затем к югу от Пикадилли, через Трафальгарскую площадь вдоль Стренда и Флит-стрит и дальше шла к северо-востоку выше западной стороны Ли Уолли; только Сити и холм с собором Святого Павла оставались не затопленными. На юге граница пролегала через Барнис, Баттерси, Сауфварк, большую половину Дептфорда и нижнюю часть Гринвича.
Однажды во время прилива мы прогуливались возле Трафальгарской площади. Вода плескалась у самых ног. Стоя у балюстрады и глядя на забрызганных пеной львов Ландсейера, мы гадали, что бы сказал адмирал Нельсон при виде своей статуи в окружении покачивающейся на воде удивительной коллекции обломков.
На полузатопленных шестах, светофорах, фонарях — излюбленном месте голубей — сидели чайки, кое-где на деревьях чирикали воробьи; скворцы еще не покинули церковь Святого Мартина, а вот — голуби, голуби улетели.
— Не помню, кто сказал: „Так кончится мир — не грохотом, а хныканьем“, — произнес я, глядя на тоскливый пейзаж.
— Не помнишь?! Да это же Эллиот!
— Да? Видимо, он обладал даром предвидения.
— Величайшее предназначение поэта — предвидеть, — назидательно отозвалась Филлис.
— Хм, — усомнился я, — а может его миссия — снабжать нас цитатами при всяком неожиданном повороте событий. Ну, не злись, не злись. Эллиоту, действительно, надо отдать должное.
Мы помолчали.
— Если бы мы только могли помочь этому миру… — заговорила Филлис. — Мне все время казалось, что еще не поздно что-нибудь сделать, а
— Это единственное в своем роде, Фил. Когда-то оно было поистине уникально. А теперь — мертво, хотя еще не стало музеем. „Вся гордость вчерашняя наша в Ниневии и Тире“, — скоро запричитаем мы. Скоро, но не сейчас.
— Ты что, сегодня на короткой ноге с чужими музами? Чьи это слова?
— Это Киплинг, дорогая. Но скорее у него была не Муза, а Кошка.
— Бедняга Киплинг.
— Однако ему тоже надо отдать должное.
— Майк, — после затянувшегося молчания неожиданно произнесла Филлис, — давай уйдем отсюда. Прямо сейчас.
— Да, так будет лучше. Пора научиться обходиться без сентиментальностей.
Филлис взяла меня под руку, и мы повернули назад. Вдруг откуда-то с южной стороны площади до нас донеслось тарахтение мотора и из-под арки Адмиралтейства выскочил катер. Резко повернув, он помчался к Уайтхоллу, поднимая за собой волну, захлестывающую окна дорогих правительственных кабинетов.
— Здорово! — восхитился я. — Даже во сне такое не приснится!
— Стоит подумать, — заметила Филлис, снова становясь практичной, — где бы и нам раздобыть катер.
К концу лета вода поднялась еще на девять футов, и к середине сентября нас осталось всего шестнадцать человек.
Даже Фредди объявил, что ему надоело убивать время в четырех стенах и он собирается подыскать себе что-нибудь поинтереснее. Вертолет унес его вместе с женой в Йоркшир, а мы остались обдумывать наше собственное положение.
Как ни опротивело нам готовить бодренькие передачи из обливающегося кровью сердца империи, мы оставались на месте, потому что считалось, что они все еще приносят какую-то пользу. Да и все до сих пор работающие радиостанции мира насвистывали примерно одну и ту же песенку.
За два дня до отлета Виттиеров, поздним вечером, мы поймали Нью-Йорк. С высоты Эмпайер Стэйтс Билдинг диктор описывал изумительный вид ночного города: „Башни Манхэттена, как замершие на посту часовые; переливающаяся в лунном свете вода разбивается об их подножия…“ Да, представить такую картину было несложно, но наше воображение рисовало нам уж никак не „часовых“, а скорее обелиски. Дослушав передачу, мы поняли, что нам никогда не сравняться с американцами в живописании картин умирающего города и, прощаясь с Фредди, сказали, что скорее всего тоже оставим Лондон.
Однако две недели спустя, когда мы вновь по прямому проводу услышали его голос, у нас еще не созрело окончательное решение. Да и Фредди не уговаривал нас последовать его примеру.
— Это не пустые слова, Майк, это совет незаинтересованного человека тому, кто может оказаться на сковородке.
— В чем дело, Фредди?
— Понимаешь, если б я так горячо не просился сюда, я б непременно подал прошение о переводе обратно. Черт побери, Майк, оставайся там и ни о чем не жалей!
— Но…