Золотой цветок - одолень
Шрифт:
У Нюрки очи замокрели, белый свет потемнел. Сорвалась ее хитрость с варевом знахаркиным. И пропал бочонок масла! И пропала телка чалая с белым пятном во лбу! И две свиньи плакали! И шаль кистями помахала прощально. И туесок берестовый с крупной солью не возвернешь! А ребенок слабенький, разобьется! Не коня, а зверя приволок Илья!
Меркульев окинул строй зорко. Бабы детишек на коней посадили. Казаки плетками покручивают, сдерживают с трудом дикарей степных, ждут выстрела. Замедляет постриг Паша-персиянка. Она сипит, царапается, отбирает сыночка у своего мужа — Емели Рябого. Над ним похохатывают. Мол, вот как жениться на пленной кызылбашке!
Соломон и Фарида бочки с вином выкатили. Братину-уточку расписную на полотенце белое возложили. На вертеле-жерди с коловоротом сразу восемь баранов жарились. Девки столы под небо ставили. Старухи несли на блюдах поросят в хрене. Юницы кружки и кувшины с поклоном подавали. Мальчишки караваи тащили, на ходу корки румяные обгрызали. И получали за то, паршивцы, подзатыльники!
Емельян Рябой изловчился и так лягнул свою персиянку, что она отлетела от него, перевернулась и завыла по-басурмански. Значит, на своем поганом языке ругала и проклинала Емелю.
Меркульев выстрелил из пистоля. И ударили казаки коней нагайками. И зажмурились от ужаса матери. И понеслись дико жеребцы, рубя копытами степь. Солнце задрожало, как золотой динар на платье у пляшущей башкирки. Ковыли полегли седовласо. Потемнела река на стремнине. Загудела утробно земля. А отроки казачьи вцепились в гривы конские, лишь бы не упасть!
— Я начинаю понимать величие этой дикости! — сказал Соломон.
Но Фарида его не слушала. Засверкали черно искорки в ее ордынских глазах. Вздулись, затрепетали ноздри. А казаки кричали, улюлюкали, свистели, палили из пистолей и пищалей. Одаривали друг друга любезными тумаками, от которых могли сломаться ребра быка. Алеська и Дуняша на шею Ермошке с двух сторон бросились. Глашка укусила Дуню до крови, а в Олеську вцепилась зубами намертво, еле оттащили!
Аксинья с радости прыгнула на жеребца, понеслась за табуном. Вон скачет ее Гринька первым! Лихо скачет, не кособочит. Настоящий казак, как и отец его утайный — Богудай Телегин. И Дарья Меркульева прослезилась чуток: сынок ее Федоска не упал! Домна Бугаиха, как труба ратная, окрестности сотрясает: цепко держится Бугаенок! Федула Скоблова отпрыск сидит на скачущем коне прямехонько. Малец Тимофея Смеющева всех поразил: два раза срывался, на ручонках висел... еле за гриву держался. И надо же! Снова вскарабкался! Тройняшки погибшей Устиньи, как с рожденья на коне сидели. Маленькие Яковлевы — Володяй, Ляксей и Аркашка — строем несутся, бок о бок... Марья Телегина на своего Фролку даже не глянула. Стоит она гордо, спокойно, величаво, темную косу переплетает. Мол, мой Фролка с коня не могет свалиться. Он породы — казацкой, чистой! И вправду, казацкая кровинка у Фролушки. Колотит он коня пятками по шее. Недоволен: не борзо скачет! А у Нюрки Коровиной от счастья великого два синих ручья по лицу струятся. И рыжей бабой теперь ее не назовешь. Вся озолотела от радости и солнца. Жеребец все еще бесится, прыгает, на дыбы встает... А рыжий крепыш — Коровинчонок одной ручонкой уцепился за гриву, другой размахивает, будто врагов изничтожает сабелькой!
Поднял Меркульев бронзовый пернач, махнул им вслед табуну... И поскакали казаки сторожевые в степь снимать маленьких наездников с коней, своих и чужих.
Охрим читал громко стихи какого-то древнего грека. Но никто об этом греке не слышал даже, кроме шинкаря. Потому Михай Балда разбил о голову толмача арбуз. Дабы успокоить разгоряченного Охрима. Овсей пил пиво, извергал мудрости святого писания. Предлагал
— Мой... чуть было не свалился, пей мочу кобыл!
— Ежли бы упал стервенец мой, скормил бы собакам! Клянусь! — крестился Герасим Добряк.
Дивился Хорунжий, дивился атаман, дивились станичники и гости...
— Ни один не разбился! Ни один не упал! Даже Суедихин ублюдок удержался! Давно такого не было!
— К войне энто! К мору, мабуть!
— И бабы последние четыре года у всех токмо отроков рожают!
— Ин так! Ни одной девки не уродилось!
— Быть большой погибели! Смерть нависает над Яиком!
— Не каркайте! Не портите веселье, — оборвал казаков атаман.
— Разливай, шинкарь, вино! — браво хлопнул в ладоши Хорунжий.
— Ты, Тихон, медный котел верни! — шепнул Меркульев Суедову.
— Завсегда верну, Игнат Ваныч. Я живу по справедливости. Я боле для сохранения принял, чем для откупа. Разграбили бы добро у вас. А я уберег.
— И ковер мой персидский обратно принеси! Остальное дарю! — процедил сквозь зубы Меркульев, чтобы другие не слышали.
«Шкуродер! Кровопивец! Зазря мы тя не казнили!» — подумал Тихон, но улыбчиво раскланялся.
— Казаки, надоть совершить постриг и нашему самому дорогому младенцу на Яике — шинкарю! Мож, посадим его на дикого коня? — обратился к станичникам Герасим Добряк.
— Посадим! — поддержал Матвей Москвин.
— На жеребца его! — обрадовался Гришка Злыдень.
— Бросай шинкаря на коня! — загорелся Нечай.
— Валяйте, — поддался Меркульев.
— Братья мои, казаки! Отпустите меня живым! Какой узе прок вам от моей гибели? Я поставлю задарма двенадцать бочек вина! Пожалейте! Помилуйте! Заступитесь, люди добрые!
Но Соломона никто не слушал. Микита Бугай и Устин Усатый уже выволокли из загона бешено лягающегося жеребца. Балда и Нечай забросили шинкаря на хребет коня, щелкнули нагайками. Жеребец встал на дыбы, поплясал тряско, стараясь сбросить наездника.
— Держись, Соломон! — закричала Фарида.
Конь прыгал, подбрасывал зад, выплясывал, извивался и щерил зубы, пытаясь укусить шинкаря за колено. Тимофей Смеющев и Василь Скворцов хлестко выжгли жеребца нагайками одновременно, уязвили под брюхо огненной болью. Обезумел вожак табуна, прыгнул через головы казаков и помчался в степь. Давно не видели станичники такого стремительного галопа. Казалось, что конь и земли не касался — летел!
А шинкарь не падал, держался. Он изогнулся нелепо, обхватил шею разъяренного коня. Ноги всадника то болтались, то прижимались к бокам лошади. Фарида не выдержала. Все покатывались со смеху, а она метнулась на сторожевого жеребца, понеслась вслед мученику.
Вскоре они вернулись из степи мирной рысцой... конь о конь, оживленные. Шинкарь, правда, был чуточку бледен. И с коня он сойти не мог. У него от пережитого страху подкашивались ноги. Братья Яковлевы сняли Соломона с коня, как ребенка. Его посадили с почетом на атаманов камень. Меркульев улыбнулся хитровато и срезал булатом под самый череп огромный клок волос. На голове шинкаря образовалась лысина. Хорунжий насмешливо похлопал Соломона по плечу: