Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Сполосни камни в ручье, оботри! — заорал Хорунжий, поглаживая подбритую по-старшински бородку, с усами в кольцо вокруг рта. Его кольчуга и шелом искрились под солнцем, сабля играючи снимала колючие маковки татарника. Соломон шустро, на четвереньках бросился к воде, вымыл самоцветы и подал их подобострастно Хорунжему.
— Дарю их вам, атаман! На дружбу!
— Знатные камни, энтот голубой — сапфир! — восхитился Илья Коровин, осаживая кобылу.
— Я в них не понимаю! — лениво отмахнулся Герасим Добряк. — Я бы их детишкам бросил играть.
— Позвольте мне, князь, схоронить, предать земле мою любимую Сару, — попросил бедный пленник.
Он рвал свои редкие волосы, целовал
— Схорони, — согласился Хорунжий, хищно посматривая, как его товарищи шарпают повозку, роются в мешках.
— Курево-гашиш! Это нам без надобности! — разочарованно сказал Герасим Добряк. — И табак без надобности. На Яике не курит никто, окромя толмача. Да и тот курит тайком, могут побить.
— Сукно и парча! — радовался Нечай, отрывая на портянки два куска синего китайского шелка. — А в кожаном мешке что? Тю! Серебро! С полпуда! Серебряные ефимки!
— Пистоль я себе возьму, — протянул руку Ермошка.
— Все на дуване разделим! — нахмурился Хорунжий.
Соломон выкопал яму, уложил бережно свою Сару на галечное с песком дно, слепил ее отрубленную голову с изуродованным туловом и запричитал на чужом языке.
— Прекрати завывания! Мож, ты колдовство наводишь? Зараз в огонь угодишь! А то — в куль и в воду! У нас — один разговор! Мы ить казаки, с Яика! — опять ткнул легонько пикой пленника Илья Коровин.
Соломон окончательно испугался, замолчал, поспешно забросал жену травой, а затем землей. Он накатил, жилясь, на могилу белый камень, стал нацарапывать на нем какие-то знаки.
— Ермошка, лети в станицу. Доложь обо всем Меркульеву! — приказал Хорунжий.
Легко и солнечно летел Ермошка на Чалом через солончаки, через степь к излучине Яика, где курился дымками казачий городок. Но из березовой балки выскочили встречь неожиданно на мохнатых монгольских лошадках три поганых ордынца. Один — рыжий старик. Два — молодые, жидкие. Взяли они Ермошку в полукруг. Пока развернешь коня наутек — в аркане затрепыхаешься. Али стрелу всадят промеж лопаток. В одно мгновение решил Ермошка — прямо скакать, на рыжего старика. Пригнулся к шее коня Ермошка, саблю булатную вскинул, чтобы вервь отбить, ежли полетит петлей. Рыжий ордынец удивился нахальству, но аркан метнул хитро, умеючи, с левой руки, косым закрутом. Ермошка едва увернулся, чуть с коня не слетел. Сравнялись они конями в этот миг. У хайсака борода рыжая, глаза зеленые, злые. Полоснул Ермошка рыжего саблей по шее. Показалось, слабо ударил, царапнул. Развернется рыжий, быстро натянет тетиву, пронзит стрелой. Холодок по спине пробежал. Оглянулся Ермошка трусовато, а рыжий с коня валится. Упал! Закричал Ермошка от радости, загукал. Ратуйте, люди добрые! Дивись, Яик казачий! Торжествуй, Русь родимая!
На вершине увала вдали показался всадник. Его позолоченный княжеский шелом блеснул на солнце. На всем Яике такой шелом один — у Хорунжего. Ордынцы струсили, бросили рыжего старика, поскакали к реке. Кони их нырнули в овраг. Всадники исчезли в березняке. Но Ермошка не понял ордынцев. Думал, что они по другому рукаву балки отсекают его. Еще раз берут в ловушку. Удирал Ермошка от ордынцев. Ордынцы удирали от Ермошки. Жестокая степь, жестокая. За каждым кустом чилиги гибель таится. Но вот и городок, обнесенный тыном и земляным валом с трех сторон, с четвертой стороны — река. Дуван и дерево пыток с подвешенным вместо колокола золотым блюдом видны издалека. Мельница-ветряк машет крыльями. Селитроварня чадит.
Дуван — это возвышенное место в казацкой станице или городке, где делят добычу, выбирают и свергают атаманов, судят провинившихся, принимают решения о набегах, собираются на круг.
Случаются и гульбища на дуване, но редко. Чаще бесцельно сидят казаки у атаманова камня, играют в кости, царя ругают. А зачем царя мордовать? Царь не правит Яиком. Казаки — народ вольный. Никогда московитяне не владели казачьим Яиком. Москва сама по себе. Яик Горыныч — сам по себе. Никто не мог покорить и завоевать эту землю. У кызылбашей — руки коротки, у султана — страх, у ордынцев — кишки слабы, дикие башкиры к реке и морю не выходят из лесистых гор. Москва болярская опустилась до того, что в ней поляки бражничали, казну грабили. Гришка Отрепьев царствовал! Конечно, самозванца и шляхтичей побили. Но царя-то не настоящего поставили. Собрались и выбрали царем Михаила Федоровича Романова.
— Ежли Иване Грозный и Борис Годунов не покорили Яика, то Михаил Федорович и помышлять о том не станет. Вечной будет у нас казачья воля! — уверял Силантий Собакин.
— Но в клещи железные берет нас Московия, — размышлял Охрим. — Сибирь взяли, доберутся и до нас.
Казаки прислушивались больше к толмачу. Он куренным был в Запорожской Сечи, на Дону атаманил, в Москве хранителем книг стал у князя Голицына, на турецких галерах рабствовал.
Ермошка пытался утишить Чалого, он бил копытами, заглушал слова деда Охрима.
— Не пыли! — еще раз гаркнул Меркульев.
— Грека дозор взял! — снова доложил Ермошка, ловко спрыгнув с коня.
— Ты и турка от калмыка не отличишь, а заладил: грека! Грек на Яике никогда не появится. К нам даже купец Гурьев боится ходить. В устье Яика сидит, ждет, когда мы ему икру и осетров взять позволим. Хотя сам не из робких, говорят. Опасно у нас, выгоды и торговли нет! — отмахнулся Меркульев.
Ермошка отпустил коня, перекрестился степенно:
— Истинный хрест, живого грека на солончаковой пойме Хорунжий заарканил. — За еврея себя выдавал греч!
Казаки прекратили игру в зернь. Прислушивались. Девчонки шеи повытягивали, совсем к дувану подошли, чтобы новость схватить и бежать к матерям, бабкам. Тихо стало на дуване. Слышно, как стрекочут кузнечики, жаворонки заливаются. Все смотрят на него, ждут, что еще поведает Ермошка. Теперь солнце в его оконце. Можно не торопиться, помолчать. Подивятся еще казаки не так, когда узнают — кто верхового ордынца срезал.
Ермошка прислонился к пушке, извлек сабельку булатную из бархатных ножен. Вот они черные пятна крови на сабле. Почему же никто не спрашивает, как он булат окровавил?
— Сурков саблей рубил? — спросил Лисентий.
Скажите, люди добрые: разве можно так оскорблять казака? Но молчат люди. Шепните, ветры буйные: унесете ли вы на своих крыльях гнев униженного? Не шепчут ветры об этом. Ответьте, реки синие: уместится ли в глубинах ваших обида отрока? Холодеют реки...
Меркульев ощупывал висящее на дереве пыток блюдо. Знатное, великое блюдо. Можно из него трех верблюдов кормить. Золота, должно быть, полпуда, не меньше. Какой-нибудь царь в древности угощал из этого блюда почетных гостей, послов и гусляров. В кургане могильном нашли блюдо давно, еще при Ваське Гугне, говорят. А поделить не могли. А может, из презрения к золоту порешил казачий круг подвесить блюдо на дерево пыток вместо сигнального колокола. Рядом оглобля дубовая валяется. Ударишь оглоблей по блюду, запоет оно на всю станицу. Тревога поднимется. Зело побито это золотое блюдо. Много вмятин на нем, много тревог было. Звери и птицы диковинные начеканены на блюде. Но побили основательно дубовой оглоблей этих птиц и зверей.