Золотой крест
Шрифт:
Теперь, куда бы ни пошел узник, что бы ни делал, три белые продолговатые цифры, вышитые на груди и на спине, сопровождали его всюду.
— Шестьсот двенадцать — в строй!
— Шестьсот двенадцать — на допрос!
— Шестьсот двенадцать — встать!
— Шестьсот двенадцать — бегом!
Уже на второй день Ворожцов увидел сцену, которая показала ему истинное лицо гитлеровцев. В бараке, куда его поселили, объявили, что заключенный «двести сорок один» за недовольство порядками в лагере приговорен к тридцати ударам плетью. Комендант решил
Пленных вывели на лагерный плац. На середину вынесли широкую скамью, к ней привязали раздетого до пояса пожилого человека. К скамье осанисто, предвкушая удовольствие, подошел эсэсовец с засученными по локоть рукавами и начал ременной плеткой хлестать пленного по спине.
— Давай смелее! Больше силы! — кричал комендант. — Пусть это запомнит каждый.
Молодой и сильный эсэсовец, чтобы заслужить похвалу начальника, усердствовал то правой рукой, то левой. Натренированный на привычном, часто повторяющемся деле, он мог «работать» обеими руками, независимо от того, находится жертва в стоячем положении или лежачем.
— Кто его выдал? — ни к кому не обращаясь, соболезнующе вздохнул Аркадий Ворожцов, когда пленные стали расходиться по местам.
— Ты еще, видать, неопытный, — ответил ему незнакомый широкогрудый, крутоплечий парень. — Поживешь — многое узнаешь. Здесь, дружок, есть тоже разные люди. — Он оглянулся по сторонам и добавил: — Есть и свои, и чужие... Запомни это, — и он быстро юркнул в толпу.
«А за кого ты, незнакомец? — позднее мысленно спрашивал Ворожцов. — За наших? Тогда почему был так спокоен, когда избивали человека? Или привык к этому?.. За них? Тогда зачем подчеркнул, что здесь есть и свои, и чужие? Испытываешь? Не удастся. Я тоже теперь стреляный».
С того дня Аркадий Ворожцов долго не видел широкогрудого парня. Они жили в разных бараках.
В конце месяца на том же самом плацу, где исхлестали плетью заподозренного в вольнодумстве «двести сорок первого», состоялась очередная «политинформация». Лагерный пропагандист, обливая грязью якобы окончательно обескровленную Советскую Армию, подробно и в радужных тонах рисовал положение немецких войск на фронте.
Стоя среди толпы, Аркадий Ворожцов заметил широкогрудого парня. Тот внимательно слушал «пропагандиста», и со стороны было не понять: сочувствует он или негодует.
«Как люди умеют маскироваться, — подумал Ворожцов. — Не прискребешься ни с той, ни с другой стороны. Все-таки кто же он? Поговорить с ним один на один? А что дальше? Нет, пока воздержимся от поспешного знакомства».
Когда пленные начали расходиться с «политинформации», Аркадий Ворожцов шмыгнул в толпу, чтобы затеряться в ней и не встретиться с парнем. Но тот выследил его, нагнал и тихо спросил:
— Как тебе понравилась «политбеседа»?
— Ничего, слушать можно.
— Все это, парень, брехня.
— Почему брехня?
— Поживешь — еще не то услышишь...
Но что услышишь — осталось загадкой. Разговору помешали шагавшие позади лагерные «агитаторы».
«А
Через месяц Аркадия Ворожцова из карантинного барака перевели в «кадровый».
Стоял теплый лунный вечер. Ворожцов вышел из душного барака. Заложив руки за спину и высоко подняв голову, он пристально смотрел в ясное звездное небо.
К нему подошел широкогрудый парень и в упор спросил:
— Не маршрут ли выбираешь, мощнолобый?
Ворожцов вздрогнул, но, увидев знакомое лицо, поздоровался за руку и не спеша ответил:
— Да не прочь бы... Только знаешь, как в песне поется?
Он тихим грудным голосом пропел:
Мне ведь хочется на волю — Цепь порвать я не могу...— Но есть и другая песня, — возразил парень. — В ней говорится:
Кто хочет, Тот добьется. Кто ищет, тот всегда найдет...— И то верно...
— А теперь давай знакомиться, — предложил собеседник и назвал себя. — Александр Кузнецов, лейтенант, летчик.
— Лейтенант Ворожцов. Тоже летчик, из Удмуртии, — закончил Аркадий.
— Почти земляк! Я из Башкирии.
В тот вечер лейтенанты вдосталь наговорились о родных краях, вспомнили студенческие годы в техникумах, в авиационных училищах, рассказали друг другу о том, как попали в беду, как оказались в лодзинском лагере.
— Ты гусиным шагом ходил? — уже под конец спросил Кузнецов.
— Нет. А как им ходят? — поинтересовался Ворожцов.
Кузнецов присел на корточки и, переваливаясь с боку на бок, сделал несколько шагов.
— Вот так я сегодня продефилировал десять раз вокруг барака. Это, считай, два километра. И ни разу не остановился. Позади эсэсовец с плеткой подгонял. На последнем круге я едва передвигал ноги, а когда закончил шествие, час недвижимо лежал.
— За что тебя наказали? — спросил Ворожцов.
— За жалобу на вонючую баланду.
Беседуя, они подошли к двери барака.
— Веди себя осторожно, — шепнул Кузнецов. — Предатели есть и среди военнопленных. Подсылками мы их зовем. Подошлют такого, он выведает твое настроение и доложит, куда следует. Ему перепадет кусок конины, а тебе либо двадцать-тридцать плетей, либо того хуже...
Наутро о новом знакомстве Александр Кузнецов рассказал другу Константину Емельяновичу Белоусову. Тот посоветовал:
— Вот и действуйте, земляки. Лишку не горячитесь, а делом занимайтесь. Не отгораживайтесь и от меня. Кое-что и я, может быть, посоветую по-стариковски.