Золотой мираж
Шрифт:
Я здесь, мама. Здесь я. Я здесь, здесь. Она была маленькой девочкой, такой крохой, что матери пришлось поднять ее, чтобы подсадить на кушетку, она свернулась калачиком у мамы на коленях, пожевывая овсяное печенье и слушая, как мать читает книжку, ее голос как музыка, теплый и прекрасный, и вся сказка кажется правдой. Затем мама поцеловала ее щеку, в лобик и в макушку, прижала крепко к себе, но потом вдруг она перестала видеть и книжку, и саму маму: вокруг была темнота, вся комната стала темной, и она подумала, а как же мама могла читать здесь, во мраке, как она могла что-то видеть, ведь так темно, но мама совсем не
И затем зазвучало что-то громкое, все громче и громче, медленное дребезжание с долгими паузами, и голос Ханны сказал: «Это ты, Эмма, это ты, дышишь, дыши, Эмма, продолжай, не останавливайся». Перед глазами закружились красные, желтые и голубые пятна, такие яркие, что резали, а затем они пропали и снова наступила темнота, и она ощутила, как все глубже и глубже проваливается в холод, и подумала, я ничего не могу сделать, ничего, извини, мама, извини, Ханна, я не могу продолжать, не могу, не могу, а потом увидела глаза матери и услышала ее голос, и мама сказала: «Любовь».
— Номер десять-двадцать один, — сказал клерк. Он с любопытством поглядел на Клер и Алекса, красивую пару, респектабельных, шикарных, и их подругу, стоявшую чуть-чуть в стороне, симпатичную, не красавицу, но настоящую леди. И они пришли за ребенком, который упился до отупления. Он дал им ключ, — коридорный отвел ее наверх.
— Почему? — спросил Алекс.
— Она была не в лучшей форме. Она много выпила.
— Она не пьет, — сказала Клер и они втроем побежали через фойе к лифту и протолкались через остальных, которые ждали. — Она почти не пьет, ей никогда это не нравилось.
— Она выпивала немного, с Бриксом, — сказала Джина. — И она принимала «Хальсион».
— Что? — Алекс повернулся к ней. — Как давно ты это знаешь?
— Сегодня узнала, — сказала Джина, защищаясь. — Она принимает его как снотворное. Она плохо спит.
— Она говорила мне об этом, — сказала Клер. — Но никогда не упоминала…
Двери лифта открылись на десятом этаже. Клер впереди всех помчалась по коридору к «1021» и автоматически дернула за ручку двери.
— Позволь, — сказал Алекс. Он постучал раз, громко, а затем отпер дверь. В комнате было темно и тихо, и единственным звуком был ужасный, медленный скрип. Джина нашла выключатель и зажглась напольная лампа рядом с кроватью, осветив бледным конусом света Эмму.
Она лежала в центре кровати, укрытая до подбородка, бледная, с бескровным лицом. Скрип исходил из ее открытого рта — долгие мучительные вдохи перемежались с мертвой тишиной. Клер с криком бросилась на кровать, и обхватила Эмму, одеяло и подушку руками.
— Эмма, мы здесь. Эмма, Эмма, мы здесь, мы любим тебя, пожалуйста, открой глаза, пожалуйста,
Джина села по другую сторону от Эммы. Она нашла под одеялом ее руку и стала растирать: какая она холодная. Боже мой, какая она холодная.
Алекс бросился к телефону:
— Нам нужна скорая. У нас очень больная девушка в десять-двадцать один. Немедленно! — Повесив трубку, он заметил пузырек между лампой и радиоприемником. Он взял его. Пузырек был выписан на имя Эммы, на нем была этикетка «Хальсион», и он был пуст.
— Эмма, — молила Клер, — ты должна меня услышать. Открой глаза или просто кивни… Пожалуйста, Эмма, пожалуйста, очнись.
— Может быть, если ее похлопать по щекам… — сказала Джина.
— Я не могу, — произнесла Клер, прижимаясь к лицу дочери. — Я не могу.
Алекс склонился над кроватью:
— Не думаю, что это поможет.
Скорой помощи потребовалось на дорогу всего несколько минут, и потом фельдшеры занялись девушкой, не обращая внимания на Клер, Алекса и Джину.
— Вам следует взять вот это, — сказал Алекс одному из них, показывая пустой пузырек. — Если узнать, что она приняла…
— Верно, — сказал фельдшер. — Спасибо. Эти чертовы ребята, — пробормотал он себе под нос.
— Я поеду с Эммой, — сказала Клер и пошла рядом с носилками, сжимая безжизненную руку дочери. Врач с другой стороны нес на весу бутыль, от которой тянулась трубочка к вене на тыльной стороне другой руки Эммы; кислородная маска закрывала ее рот и нос.
— Какая больница? — спросила Джина у врача.
— Рузвельта. — Он регулировал протекание из бутылочки в вену.
— Мы встретимся там, — сказал Алекс Клер. Он поцеловал ее в лоб и крепко обнял за плечи, и держал, пока они спускались на заднем лифте и шли по пустому коридору к черному входу. Потом он сжал ее ненадолго еще крепче: — Здесь так много любви, и если она подействует…
Клер кивнула:
— Я знаю. Я знаю, что это так. Спасибо тебе.
Она плакала. Потом она тронула Алекса за руку и зашагала сбоку от Эммы, пытаясь удерживать ее голову от тряски, и выйдя через заднюю дверь, во двор, они сели в машину скорой помощи.
Ровно в семь утра Брикс набрал номер телефона Эмминой комнаты. Он подождал дюжину гудков, а потом, уже тревожным и взволнованным голосом, сказал, позвонив вниз:
— Это Брикс Эйгер, комната пятнадцать — ноль — девять. Я беспокоюсь о своей подруге, Эмме Годдар, комната десять-двадцать один: она не берет трубку, и я боюсь, что она заболела. Я думаю, что кто-нибудь должен подняться туда и выяснить, в чем дело.
— Она не в отеле, мистер Эйгер. Она…
— Что? Конечно она здесь, идиот, она не могла бы… — Он запнулся. — Она была не в состоянии идти куда-то прошлой ночью, вот почему я беспокоюсь о ней.
— Ее увезли в больницу, скорая, ей действительно было очень плохо. Приехали ее родители — счастье, что они подоспели вовремя.
Брикс осел и окаменел на стуле. Скорая. Больница. Ее родители. Что это такое, черт возьми? У нее только мать, откуда взялись родители? И почему они ее искали? Откуда они знали, где ее искать?
— Мистер Эйгер? — сказал помощник управляющего.
Скорая помощь. Больница. Брикс вырвался из оцепенения:
— С ней все в порядке? Я хочу сказать, она жива?