Золотой песок
Шрифт:
Но дело еще и в том, что за вами неотлучно следует кожаный плечистый ублюдок из охраны вашего мужа. Его вы заметили, меня нет. Честно говоря, польщен. Ведь он профессионал, а я так, жалкий больной старик".
Высокая сутулая фигура бывшего летчика промелькнула, как тень, и растаяла в толпе. Покуда кожаный амбал-охранник шёл за Никой, все его профессиональное внимание было сосредоточено на объекте, то есть на ней. А теперь, когда объект рядом, они идут вместе, амбал постоянно озирается по сторонам. Иван Павлович решил исчезнуть на всякий случай.
При всей своей обостренной интуиции Ника не
«Так-то, браток-молоток», – злорадно усмехнулся про себя Иван Павлович, вышел из метро и нырнул в темную подворотню.
Его знобило, он без конца поправлял шарф, машинально проверял, застегнута ли куртка. Он никогда не мог по-настоящему согреться, даже летом, при тридцатиградусной жаре, даже дома, при закупоренных окнах и нескольких включенных электрокаминах. А уж под сырым майским ветром замерзал до дрожи. В машине он постоянно включал печку, и все равно руки на руле оставались ледяными.
Он давно сгорел изнутри, остался холодный пепел. Никакой онколог ему помочь не мог. У него было совсем другое – рак души, хотя подобного диагноза не найти в медицинской литературе.
В последние четыре года он жил почти как Федя. Его мир стал совершенно герметичен. Из всех чувств которые даны человеку, у него сохранилось всего два. Любовь и ненависть.
Никита Ракитин был первым и единственным человеком, которому Иван Павлович рассказал все, от начала до конца. Они знали друг друга много лет. То есть познакомились в юности, какое-то время почти дружили, а потом потерялись, жизнь развела в разные стороны. Но взаимная симпатия осталась. Остались также и телефоны в старых записных книжках.
Когда-то давно Гриша Русов привел в дом к Ракитиным своего приятеля, земляка, курсанта Сасовского летного училища, Ваню Егорова. Ваня родился в Синедольске, учился в той же закрытой школе, что и Гриша. Старший Егоров служил егерем при партийных господах.
У Ивана на тыльной стороне кисти было семь аккуратных круглых шрамов. Он, как выяснилось позже, оказался именно тем мальчиком, который при виде грозной директрисы сунул непогашенный окурок в задний карман брюк. А потом, после дикого щенячьего визга, вместе с другими по Гришкиной идее гасил сигареты об руку. Чтобы реабилитировать свою пошатнувшуюся репутацию, одиннадцатилетний Ваня Егоров выдержал, не пикнув, семь ожогов. Больше всех. Семь, а не пять, как Русов.
Когда Григорий Петрович наговаривал на магнитофонную пленку свой вариант этой давней истории, Никита вдруг вспомнил Ваню Егорова, и захотелось ему услышать что-нибудь о детстве героя из других уст. Он отыскал свою старую, рассыпанную на странички, телефонную книжку и, не надеясь на удачу, набрал номер.
Они встретились в маленьком пивном ресторане неподалеку от детской больницы, в которой лежал Федя. Разговор их длился страшно долго. Из ресторана они отправились к Никите домой, просидели там ночь , за бутылкой водки.
– Но ведь нет никаких доказательств, – повторял
– Я их никого знать не хочу, Русова, Шанли, Астахову… В гробу я их всех видел, – шарахнул кулаком по столу Егоров. Он опьянел от второй рюмки, так как был истощен, измотан и очень давно не брал спиртного в рот, – я бы их всех… Всех, одной очередью… Но нельзя. Посадят. А у Феди, кроме меня, никого нет.
– Зачем их увезли? Куда? – спрашивал Никита скорее самого себя, чем Егорова. – На прямую уголовщину Гришка бы не пошел никогда. Имущество этих несчастных его вряд ли интересовало.
– Не вряд ли, а точно. Не интересовало, – помотал головой Егоров, – хотя они стали такими сумасшедшими, что можно было вытянуть все, до копеечки, до нитки. Однако нужны были они сами. Люди. Покорные, на все готовые. Рабы.
– Рабы, – пробормотал Никита, как бы пробуя на вкус это слово, – где в наше время может использоваться неквалифицированный рабский труд? Где и почему? Ведь при нынешней безработице так просто нанять шабашников за гроши. Но шабашники люди разговорчивые. Может быть, уран? Стратегическое сырье?
– Да плевать, – Иван махнул – рукой. – Какая теперь разница? Я знаю, Оксаны и Славика уже нет. Я это чувствую.
– В качестве помощника министра он помогал всяким Мунам и Асахарам внедряться в систему среднего и высшего образования, – продолжал рассуждать Никита, – это я знаю точно. И он, в общем, не скрывает. Называет борьбой за свободу совести. Муны и Асахары ему хорошо платили. Но основной капитал он сколотил как-то иначе.
– Убьет он тебя, Ракитин, – глухо произнес Иван глядя мимо Никиты пьяными красными глазами, – не сам, конечно. Наймет кого-нибудь. На хрена ты вообще за это взялся? Книгу о нем… Жизнь замечательного человека… Да кто он такой? Блез Паскаль? Андрей Сахаров? Кто он, чтобы о нем книги писать? Он ведь Нику у тебя увел, подло, хитростью. А ты…
– Она не лошадь, он не цыган, – быстро пробормотал Никита.
Егоров опрокинул в рот еще одну рюмку.
– Брось, Ракитин. У тебя дочь растет. Не лезь ты в это.
– Часть пакета акций издательства принадлежит ему, – задумчиво продолжал Никита. – Астахова на должности главного редактора четыре года… А смешно, в самом деле. Я ведь про Зою Анатольевну не знал ничего. То-то я смотрю, она не огорчилась, что следующий роман у меня задержится месяца на три. Я все думал, кто же в издательстве Гришкин человек? «Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам». Стало быть, гуру Шанли зомбировал доверчивых дурачков, которые хотели поправить здоровье, Астахова своим медицинским дипломом и кандидатской степенью покрывала этого Шанли, а Гришка предоставлял «крышу» им обоим. Зачем? Вряд ли они платили ему больше, чем Мун и Асахара. Скорее всего он пользовался готовой продукцией, то есть людьми, обработанными до скотской покорности. А потом, вероятно, запахло жареным. Гуру Шанли исчез куда-то, Астахова исчезнуть не могла и не хотела. Гришка пристроил ее в издательство. Ну ладно, это пока не важно… Значит, девочка в метро сказала, что Федю подобрали на Белорусском вокзале?