Золотой Плес
Шрифт:
– А, господин художник! Весьма и весьма рад, что удалось наконец встретиться. Много слышал о вас от Иван Николаевича Вьюгина и от прочих горожан. Разрешите познакомиться!
Исаак Ильич с удивлением взглянул на этого странного человека, протянул руку:
– Очень рад!
Незнакомец несколько театрально поклонился, басовито и приветливо сказал:
– Иван Федорович Фомичев. Никаких должностей не занимаю, никаких коммерческих дел не воду. Люблю охоту и природу, дружу вот с этими сынами вольности, живу как нравится. Так сказать, праздношатающийся, довольный
Он опытным глазом осмотрел Весту, прикинул на руке глухаря, почтительно наклонился к этюду.
– Вот это хорошо - и глухарь в тороках, и материальчик для картины в кармане. А картина, думаю, будет отличная: одна Марийка чего стоит!
Иван Федорович, подбоченясь, посмотрел на молодую цыганку, задорно окликнул ее.
– Чего тебе?
– глухо отозвалась она, чуть изгибаясь и поворачивая лицо, пылавшее от костра.
– Спляши, душенька, утешь гостей.
– А что дашь?
– засмеялась она, подбегая к костру.
– Свои люди - сочтемся.
Марийка, прищурясь, посмотрела на художника и вдруг с такой томительной прелестью повела плечами, с такой стройностью выпрямила и подтянула до какой-то струнной дрожи весь свой стаи, что у Исаака Ильича горько и нежно застучало сердце. Молодой цыган заиграл на гармони - Марийка, опустив ресницы и закусив губы, стала раскачиваться, бесшумно перебирать ногами, плавно кружиться вокруг костра, вся овиваясь пламенем. Потом, все учащая кружащийся бег, рассыпая по плечам и спине черно-багряные волосы, заскользила над самым огнем, слабо застонала и, заканчивая танец, изнеможенно замерла в вопле, в мольбе, в пронзительном крике... Вся пламенная, еще содрогаемая внутренней, стихающей, но не исчерпанной напряженностью и силой, она жадно прижималась к земле, ища свежести и прохлады.
– Хорошо!
– сказал художник, странно возбужденный тревогой и страстностью цыганской пляски, которая здесь, в тишине вечернего леса, веяла подлинной таборной вольностью, стариной. Марийка улыбнулась, а Иван Федорович только взволнованно махнул рукой.
Он осмотрелся - закат блек, на небе разноцветным просом проступали звезды - и обратился к Исааку Ильичу:
– Пожалуй, время и к очагу. Нам по дороге: моя вилла почти против вашего дома. Нас разделяет только Волга.
Шли без дороги, овражками и березниками, долинами и пригорками, все время слыша доходивший с Волги пароходный плеск. Наконец увидели рассыпанные за рекой огни, смотреть на которые, как всегда в поздние часы, было и грустно и радостно: вековечная жажда человеческого тепла, приюта, древняя печаль заката, ушедшего и невозвратного дня!
– Очень просил бы заглянуть ко мне, - сказал Иван Федорович.
– Ночь только еще наступает, а я человек холостой и всегда рад гостю. Окажите честь!
Исаак Ильич согласился.
Дом, небольшой, по удобный, насквозь пропах летней сушью, липовым цветом - запахами глухого леса, волжского раздолья, старого сада. Вспыхнули лампы, закипел самовар. В комнатах было скромно, опрятно, уютно: красные кресла, полированные столики, узорчатые шифоньерки. В кабинете над диваном, на расшитом ковре, висели ружья,
– Так вот и коротаю дни, - рассказывал, дымя «Жуковским» табаком, Иван Федорович, - ни о чем не жалею и ничего не ищу. Имею небольшой наследственный капитал - отец баржи водил по Волге - и довольствуюсь немногим: охотой, прогулками, чтением, изредка - поездками в Ярославль или Нижний. Образования большого не имею - городское училище, но читать люблю, читаю много и усердно. Городских купцов сторонюсь: ух и продувной народец!
– поддерживаю отношения только с Вьюгиным, из местной интеллигенции дружу с учителем Альбицким.
Он показал Исааку Ильичу собак - черного сеттера и красную костромскую гончую, рослого и стройного Фингала.
– Этому выжлецу цены нет!
– любовно говорил он, оглаживая гордую собачью голову.
– Хорошо бы как-нибудь послушать гончих...
– сказал Исаак Ильич, с удовольствием отдыхавший в кресле.
– Знатную устроим охоту, но с одним условием, - ответил, хитро прищурив глаза, Иван Федорович.
– С каким же?
– Чтобы вы разрешили посмотреть ваши картины.
– Пожалуйста. Когда хотите.
Иван Федорович поблагодарил и с чувством сказал:
– Народ мы провинциальный, глухой, в тонкостях не разбираемся, но и нам - мне в частности - дорого и близко все, что называется искусством. Вы - художник, участник столичных выставок, вы, молодой человек, вся ваша будущность впереди, и - кто знает?
– может быть, нам, провинциалам, придется гордиться и вашими картинами, и тем, что они написаны здесь, в Плесе, и тем, что мы сами знали вас.
Художник старался замять разговор, который, конечно, трогал и волновал его.
– Вот я - навсегда сохраню чувство благодарности к Плесу: никогда и нигде не работал так, как здесь.
В кабинет заглянула молодая, румяная девушка в деревенском сарафане, с бирюзовыми сережками в ушах.
– Чай кушать пожалуйте, - нараспев сказала она. Перешли в столовую, где у окон, раскрытых в ночь, на реку, стоял накрытый стол.
– Покорнейше прошу выпить, закусить маринованным грибком, малосольным огурчиком, разварной стерлядочкой, - просто, радушно угощал Иван Федорович, берясь за граненый холодный графин.
Закусывали, пили крепкий чай с каким-то особенно вкусным домашним печеньем, разговаривали об охоте, о несложной городской жизни. Исаак Ильич говорил о Москве, о Чехове, которого Иван Федорович читал и ценил и потому слушал художника с острым и благодарным любопытством.
Искреннее радушие Ивана Федоровича, его веселая беззаботность и теплая простота глубоко тронули неизбалованного художника.
И когда, прощаясь, Иван Федорович попросил у художника разрешения встречаться с ним, Исаак Ильич, крепко пожимая ему руку, сказал: