Золотой поезд
Шрифт:
Ребров не мешает. Он зорко вглядывается в прохожих, порой они ему кажутся знакомыми, но он успокаивает себя тем, что это только кажется. Так бывает всегда, когда прячешься. Но вот встречный офицер, с перетянутой талией, действительно кого-то напомнил Реброву. «Почему он так пристально посмотрел на меня? — думает Ребров. — Где я его видал?» Офицер еще раз оглянулся. Острый ястребиный профиль был хорошо знаком Реброву.
«Да ведь это Долов, — вспомнил он. — Неужели узнал?»
— Пойдем сюда, — Ребров резко взял за руку Валю и почти толкнул ее в боковую аллею. Кузьма Иванович остался
— Василий Михайлович, что это вы нас напугали? Я думал, что-то случилось?
— Ничего особенного, Кузьма Иванович. Вижу, что вы меня совсем забыли. Не пора ли домой?
— Да, пожалуй. Я немного устала, — сказала Валя. — Вы, наверное, ведь останетесь на концерт?
Хозяйский сын вежливо раскланялся и поцеловал руку Вали.
— Кто это был, Ребров? — спросила Шатрова, как только Кузьма Иванович отошел.
— Долов. Он был начальником гарнизона в Екатеринбурге. Перебежал к чехам, сволочь.
— Завтра снова пойду на вокзал. Может быть, чешские коменданты будут покладистее, — сказала Валя.
Но на другой и на третий день на станции Вале отвечали по-старому:
— Сообщение прервано, мадмуазель, мосты взорваны.
Ребров каждый день с утра уходил в город. Он тщательно обдумывал вопрос, как связаться с товарищами: «Переехать в ближайший завод, поступить на работу? Покажется подозрительно. Пойти в профсоюзы, существующие в городе? Опасно, можно наскочить на знакомых меньшевиков. Работать в кооперации? Там эсеры…»
Знакомые дома, недавно гостеприимно открывавшие двери перед Ребровым, теперь чужды и враждебны. Там, где помещался железнодорожный райком коммунистической партии, — теперь белая разведка. В здании городского совета — центральная комендатура. В особняке Поклевского-Козелл — штаб белой гвардии. В епархиальном училище, где была академия, — чешская воинская часть. И только в женском монастыре все по-прежнему: у ворот монашки и оглушительный звон на колокольне.
«Неделю, другую надо выждать», — решает Ребров и поворачивает домой.
Он идет мимо Ипатьевского особняка. Особняк все еще зашит щитами. Часовые прогуливаются взад и вперед.
«Ничего не могут найти, — думает Ребров и проходит дальше. — Надо сидеть дома неделю-другую», — повторяет он про себя и идет через двор к своей квартире.
В дверях его встречает Валя. У нее в руках газета. Она чем-то встревожена. Протягивает газету.
— Прочти, Борис, — сказала она шепотом, едва он вошел в комнату, и плотно закрыла дверь.
Ребров читает:
Лиц, могущих указать подробности отправки большевиками незадолго до сдачи города особо секретного поезда, просят дать свои показания следственной комиссии. Прием от 11 до 3 часов дня.
г. Екатеринбург.
Приказываю в интересах следствия по делу об исчезновении царской семьи в случае обнаружения
Список лиц, подлежащих немедленному отправлению в тыл в случае их задержания:
1) Голованов.
2) Нечаев.
3) Ребров.
4) Запрягаев.
. . . . . . .
61) Жебелев.
62) Воздвиженский.
63) Новожилов.
64) Наумов.
101) Белозипунников.
102) Караваев.
103) Масленников.
104) Катальский.
161) Красноперов.
162) Руненберг.
163) Лиханов.
164) Коркин.
— Борис… — хотела что-то сказать Валя.
— Погоди, — он второй раз прочел напечатанные сообщения и только тогда повернулся к Вале.
— Не понимаю. При чем тут я? — сказал он. — Спутали они что-то…
— Но как же мы? Они найдут тебя, — испуганно сказала Валя.
— Пустое. Вот золоту грозит опасность. Надо обратно через фронт, — ответил Ребров.
Душно спать летом в маленькой комнате. Ребров ворочается с боку на бок. Пропадет золото. Погоня, погоня.
Кругом трупы, и все знакомые. Вот Голованов, Нечаев, Запрягаев; они лежат у стен знакомого вокзала в один ряд, как папиросы в портсигаре. Головы разбиты, вместо мозгов — тряпки. Опять гонятся, ловят, и надо бежать. Лето, а холодно. Нужно зажечь спичку. От этого зависит жизнь. Долов смеется и тычет пальцем: «Он! Он! Бери его!»
Ребров мечется в постели, скрипит зубами. «Хоть бы проснуться», — думает он во сне и открывает глаза. Рядом разметалась Валя; ей, очевидно, тоже душно. На дворе светает.
«Чертовщина, — ругается про себя Ребров, — никогда не думал, что так тяжело оторваться от своих. Долов — вот сволочь!»
Ребров встает и подходит к окну. Там, по улице, идет патруль. «Пройдет мимо или остановится? Нет, заходит во двор. С чего бы это?» Идут к флигелю.
«К нам, — соображает Ребров, — за мной».
Мелькает мысль: бежать. «А Валя?.. Да и поздно».
У окна выросли фигуры с винтовками. Продолжительный звонок, стук прикладов в прихожей и чей-то сиплый голос:
— Кто хозяин?
Хозяин, еще сонный, в белье, с испугом вытягивается перед военным.
— Я.
— Ты большевиков укрываешь. Есть у тебя Чистяков?
— Это я, — говорит Ребров, выходя в открытую переднюю. — Хозяин никого не укрывает, а я такой же большевик, как и вы. Тут какое-то недоразумение.
— Молчи, сволочь!
— Вежливей!
— Я тебе покажу вежливость.
— Не тыкай мне! — неожиданно крикнул на унтера Ребров. — В комендатуре ответишь за свое хамство.
Угроза произвела впечатление. Начальник патруля сбавил тон.
— Собирайтесь, — сказал он сухо Реброву и, повернувшись к хозяину, добавил: — Где ваш сын? Он тоже с нами.
Кузьма Иванович, бледный и жалкий, накинул на себя пальто.
— Что вы делаете, господин офицер? Какой он большевик? — заплакала хозяйка.
Арестованных вывели во двор.