Золотой шар

Свенсен Ханна-Мария

Так Хиртус попал в пасторский дом, где он выучился читать и писать, а со временем понаторел в греческом и латыни. Из всех детей, а их, как уже сказано, у пастора было много, Хиртус выделялся кротостью и послушанием. Вот только неясно было, идет ли его послушание изнутри, за недостатком бунтовского начала, или же он решил, что ему к лицу быть послушным. Внимая застольной молитве, дети вертелись, он же складывал перед собой руки, и замирал у своего стула, и стоял точь-в-точь как маленькая мраморная статуя, — пока пастор не давал знак, что можно садиться.

Новообретенные братья и сестры не очень-то к нему благоволили, и он не искал их дружбы. Единственно, к кому он привязался,

на свой лад, разумеется, из гордости не выказывая этого слишком явно, — к старшей дочери пастора Хедевиг-Регице, чьи огненные кудри выбивались из любой прически. У Хедевиг-Регице был большой алый рот, звонкий смех и мальчишечьи ухватки. Юбки ее то колыхались от хохота, то высекали искры. Хиртус и трепетал ее, и тянулся к ней. Она была — заступница. Без нее он не отваживался навещать свою бабку. Ту он просто боялся.

Кротость, послушливость и красиво расчесанные золотистые кудри ничуть не трогали Марен. Она так и буравила Хиртуса своими глазами. Иногда ему чудилось, что оттуда растут два маленьких острых зуба, а в другой раз глаза ее напоминали прозрачные бездонные озера, в которых не отражаются ни печаль, ни радость. «Вот так-то, — говаривала она, утягивая его в эти озера. — Чему быть, того не минуешь».

Хиртус ее недолюбливал и, когда они с Хедевиг-Регице, отбыв повинность, в сумерках возвращались домой, позволял брать себя за руку. Зато он проникся странной приязнью к Антону Кюнеру, что женился на старшей дочери Марен, Кирстине, а теперь лежал в алькове и харкал кровью. Обессилев от кашля, Антон Кюнер откидывался на подушки, и взгляд его выражал страдание и покорность. Хиртус находил, что это ему к лицу.

Пока Хиртус подрастал под кровом у пастора, его отец прибрал к рукам весь Остров. Долго ли, коротко ли, он обзавелся еще двумя лодками и сколотил артель — из молодых моряков, что победней да порасторопней. В артель к нему шли с охотой, хотя обещать он много не обещал, а говорил только: «Перебирайтесь сюда. Дел хватит».

Ловы были лучше некуда. Остров будто плыл посреди огромного рыбьего косяка. Да, Нильсу Глёе и впрямь привалила удача. Одну за другой вытягивает он полные сети, в которых барахтаются белокорые палтусы, морские языки, ершоватки, бьются сверкучая камбала и отборнейшая треска. На задворках домов, что повырастали друг возле друга у Западной бухты, хлопочут женщины с девушками: чистят рыбу, складывают ее в солельные чаны, развешивают сушиться и вялиться. Руки у них в рыбьей крови и слизи, рыбины разевают рты, чешуя поблескивает на солнце.

Как хозяину лодок Нильсу Глёе причиталась половина всего улова, и вскорости он купил себе парусник и наладился возить рыбу на материк. Мало-помалу он отошел от ловецкого промысла и занялся тем, что скупал и перепродавал рыбу.

Об Острове, где живется безбедно и вольно, покатилась молва. Иные женщины и помыслить себя не могли в этакой глухомани, а, глядишь, уже разбили там палисадники, понасажали яблоньки, бузину, посеяли целебные травы.

Народу на Острове прибывало. Заинтересовалась им и казна. А как же? Раз городишко — кто-то должен стоять у власти, взимать подати, пошлины. На Остров прислали фогта ^[1], препоручив ему до поры до времени и пошлинный сбор. На месте обветшалой часовенки, сложенной моряком, некогда спасшимся с разбитого корабля, поставили церковку; к ней примыкал пасторский дом, только он пока пустовал. Еще построили ратушу, и не просто ратушу, а с арестантской — авось пригодится.

Престарелый овчар, чья хижина стояла у самого леса, давно уже умер. Рыбаки постарше, навыкшие к вольготной жизни и не падкие до новин, задумчиво покачивали

головами. Однако же дети и внуки — ничего, жили не жаловались, вот разве что на беду их на Острове объявился учитель и принялся вколачивать в дубоватые их головушки всяческую премудрость. По весне, с началом путины, у мальчишек топырились уши и раздувались ноздри. Цифры и буквы взвивались вверх, приплясывали на солнце и распадались в прах. Учитель самолично законопачивал щели и забеливал окна, чтоб никого не манили ни гул моря, ни яркий солнечный свет.

Городку было еще расти и расти, а он мог уже и ратушей похвалиться, и школою, — ну чем не радость для Нильса Глёе, зачинателя и первопроходца? Ведь то, что он застал, приехав на Остров, и деревенькой-то не назвать. А что теперь над ним поставили фогта, еще ничего не значит, — признанным хозяином Острова остался он. И все равно этот скупой на слова человек был недоволен. Душа его не лежала к казенщине. Не желал он выправлять бумаги, где б указывалось, сколько рыбного товару он везет продавать, да куда, да по какой цене. Он был не прочь платить подать королю и церкви, но размеры ее и сроки уплаты желал устанавливать сам.

Будучи не властен порушить то, что его же стараниями и устроилось, стал он раскидывать, к чему бы еще приложить свои силы. Он родил город. Родить бы побольше сыновей! В жены себе Нильс Глёе выбрал пасторскую дочь Хедевиг-Регице.

Этой неугомонной, непоседливой девушке сровнялось уже двадцать восемь. Засиделась она в родительском доме по той причине, что пасторша безвременно умерла, оставив кучу детей, — вот она с ними и нянчилась. Лет до двадцати Хедевиг-Регице причиняла родителям немалые огорчения. Ходила распустехой и замарашкой. Дышала так порывисто, что от корсажа у нее то и дело отлетали пуговицы. Да еще беспрестанно размахивала руками, — нет чтоб чинно сложить их на животе или же придержать юбки. Зимой она любила валяться в снегу, в бурю бродила по колено в воде, позволяя крутым волнам опрокидывать себя навзничь. Подобные забавы мало того что не приличествовали девице, — это был вызов раз и навсегда заведенным порядкам.

После смерти матери Хедевиг-Регице остепенилась. Она с головой погрузилась в домашние хлопоты. Неистово месила тесто, давила ягодный сок. Любить она пока никого не любила. Чувства ее еще спали. Молодые капелланы, сменявшиеся у отца, казались ей все до одного ничтожествами. Так она и жила, ожиданием, а ее кудри, упрятанные под чепчик, теряли свой огненный блеск.

Тут-то к ней и присватался Нильс Глёе. Ее сразу покорил этот рослый темноволосый мужчина, который уселся напротив, не проронив ни единого слова. Его принимали в горнице. Хедевиг-Регице была в нарядном бархатном платье. Руки ее на сей раз покойно лежали на коленях. А вот бархат сам собою шуршал, или то было от его взглядов? Когда отец вызвал ее к себе и объявил о намерениях Нильса Глёе, она не раздумывая дала согласие. Братья и сестры уже подросли. Отец подыщет себе экономку. Что до Хиртуса, пускай пока поживет на Острове, походит в помощниках у учителя.

Хиртус от предстоящих перемен был не в восторге. Он-то вынашивал иные планы. Однако же он понимал, что провел все эти годы под кровом у пастора единственно благодаря отцу, ибо тот снабжал пастора камбалой, так что с отцом следовало ладить, — это если впоследствии он, Хиртус, хочет ни от кого не зависеть.

Сам пастор тоже пребывал в нерешительности, выдавать ли Хедевиг-Регице за этого дикаря, который взял и умыкнул первую свою жену, хотя та была обещана другому, и зачал с нею во грехе сына. Но и то сказать, когда все это было. Так-то Нильс Глёе живет в достатке, да и дочери он по душе.