Золотой сокол

Дворецкая Елизавета Алексеевна

— Вот родился у волчицы волчонок, людям на радость, себе на здоровье! — Старуха улыбнулась, радуясь, как всегда она радуется появлению новой юности и обновлению жизни. — Да будет он силен и красив, разумом быстр и сердцем добр, пусть не знает усталости в добрых делах, пусть не ведает страха на земле и на воде!

— Пусть будет он силен и красив, пусть любят его мужчины и женщины, молодые и старые, свои и чужие, пусть будет он всегда счастлив в любви и в дружбе! — Мать доброжелательно кивнула головой, увенчанной рогатым убором.

— Пусть будет он силен и красив, пусть везет ему в

любви... и пусть он умрет, когда обручится! — с веселым торжеством воскликнула Дева и взмахнула ножницами.

Старуха и Мать в ужасе оглянулись на нее; на их лицах отразилось огорчение, Старуха досадливо закашлялась, Мать покачала головой. Но слово было сказано, и никому уже не под силу изменить предсказанное. А Дева, зная это, шаловливо засмеялась. Любой был лишь игрушкой в ее руках — молодой и старый, красивый и уродливый, сильный и слабый...

Звездный свет померк, светильники угасли, княгиня погружалась в дрему и уже сама не знала, не сном ли было все то, что она видела и слышала.

Сон это был или явь, но эту ночь княгиня запомнила навсегда. Дева Будущего была врагом ее детей, и через полтора года, когда у нее снова родился ребенок, она уже сама приказала поставить только два светильника. Но как неизбежны рождение, возмужание и смерть, так невозможно затворить дверь ни перед одной из трех Вещих Вил. Хочешь ты видеть их или не хочешь — их всегда будет три...

Глава четвертая

Возвращение дружины в Полотеск вышло печальным. Воевода Доброгнев исполнил все, зачем его посылали, привез большой запас хлеба, рыбы, масла, меда. Но еще нечто им привезенное никого не могло обрадовать — серебряный сосуд с прахом княжича Бранеслава, чтобы положить его в родовой курган на погребальном поле полотеских князей.

Князь Столпомир принял известие настолько спокойно, насколько это вообще было возможно. Он не гневался, никого не обвинял и не упрекал, даже сам утешал Доброгнева, который винил себя и свой якобы недосмотр.

— Он ведь был не мальчик, он был взрослый муж! — говорил Столпомир. — Он знал. Знал, воевода, что проклятье на нем лежит и что нельзя ему обручаться, если хочет долго жить. Знал. И сам за себя решил.

— Смелый он был! — Доброгнев протирал рукавом глаза, слезящиеся словно бы от дыма. — Прямо орел!

— То ли не верил, то ли упрям был, не хотел даже перед судьбой склониться... — Князь ходил взад-вперед по гриднице и вертел свои перстни. — Я думал, может, за морем-то его не достанет...

Князь старался не показывать вида, какой страшный удар ему нанесен, но все понимали, как тяжело ему лишиться единственного наследника, последнего из своих детей.

И за морем, выходит, достало...

В первый же день после приезда князь велел позвать к нему Зимобора и приказал повторить последние слова княжича. Зимобор повторил, насколько смог вспомнить.

— Значит, сестру он вспоминал? — переспросил князь.

— Назвал Звяшку. Если это ее имя, значит, сестру. И матушку поминал. Два раза даже.

— Конечно. Матушка-то им и не велела... Права была, а я... Ну, иди.

Поскольку из четырех посланных за море десятков вернулось только два с половиной, людей приходилось набирать заново. Сделать

это предполагалось во время полюдья, когда князь Столпомир будет объезжать свои владения и можно будет набрать в лесных родах молодых крепких парней. А пока Зимобор оставался десятником без десятка, но из-за этого не стал менее уважаем. Наоборот, эта поездка его прославила, несмотря на печальный исход. То, что он вынес на свой корабль тело Бранеслава и не оставил его в руках врагов, считали подвигом, и князь Столпомир именно за это подарил ему боевой топор с серебряной насечкой, серебряную застежку для плаща и пару красивых сапог. Зимобор принял подарки, но не считал, будто сделал что-то особенное: можно подумать, что Радоня или Невеля не вынесли бы тело княжича с чужого корабля, если бы он упал возле них! Рядом с Бранеславом в то время уже оставалось очень мало своих, и что быть в конце тяжелой битвы живым, почти не раненным и рядом с вождем — уже само по себе подвиг, ему не приходило в голову. Ведь именно для этого его и растили.

Под началом у него пока оказался один Хродлейв, сын Гуннара, который после гибели Бранеслава предпочел поехать на его родину.

— Достойный человек должен побывать в дальних странах и посмотреть разные земли! — объяснял он всем тем, кто спрашивал, зачем ему это понадобилось. — Такого человека уважают везде, куда он ни приедет. А я уже старый, мне двадцать пять лет, а я так и не видел ничего, кроме этой мокрой холодной лужи, которую у нас называют Восточным морем! Я тоже хочу стать достойным человеком! А потому поеду с вами.

Пока не выпал снег, сосуд с прахом спрятали под землю в длинном кургане, где уже лежали предки Бранеслава. Князь Столпомир молчал, наблюдая за погребением, но лицо его так осунулось и потемнело от горя, словно он разом постарел на десять лет. У Зимобора сжималось сердце: он хорошо понимал, как тяжело князю западных кривичей остаться совсем без наследников.

— А что он еще раз не женится? — шепнул Зимобор сотнику Требимиру, который стоял с суровым и важным видом, засунув пальцы за пояс. — Невест, что ли, мало? Он же еще не стар, хоть семерых сыновей еще дождется.

— Да были у него другие жены, — неохотно ответил Требимир. — Еще три или четыре было. И все — без детей. То ли сглаз, то ли заклятье — тьфу, чтоб им провалиться, всем этим бабкам-шепталкам! Не будет, короче, больше детей.

На пиру пелись длинные погребальные песни, сказания о начале земли кривичей — ведь где конец, там и начало.

По земле текут реки, реки великие,Златыми струями поют, разговаривают.О делах поют, о стародавних,Поют славу, славу долгую,Несут речи, речи вещие.Жил-то Крив-отец у зеленых трав,Много стад водил в лугах широких,А в дому растил трех дочерей.Перва дочь была как заря утренняя,Втора дочь была как красно солнышко,Третья дочь — как ясна звездочка...