Золотой возраст
Шрифт:
— Ладно, — снова начал он, — тогда поиграем в Рыцарей Круглого стола.
И поспешно добавил:
— Я буду Ланселотом.
— Ланселотом буду я, или я не играю.
Я говорил не всерьез, просто игра в рыцарей всегда начиналась с такого спора.
— Пожалуйста, — взмолился Гарольд, — ты же знаешь, когда играет Эдвард, мне не достается Ланселот. Я уже месяц не был Ланселотом!
Я решил милостиво уступить младшему брату.
— Хорошо, я буду Тристрамом.
— Нет, — снова вскрикнул Гарольд, — Тристрама всегда изображает Шарлотта. Она не согласится играть, пока не будет Тристрамом. Выбери кого-нибудь другого.
Шарлотта
— Мне все равно, — сказал я, в конце концов, — буду кем угодно, хоть недотепой сэром Кеем. Давайте играть!
И вновь в истории этой страны рыцари в кольчугах пробирались сквозь лесные заросли в поисках приключений, побеждая зло; разбойники, выскочившие из кустов, пятеро на одного, были повержены и бежали в беспорядке обратно, в свои пещеры. Вновь девы были спасены, драконы выпотрошены, а великаны, по великану в каждом углу сада, обезглавлены. Вновь Паломид Сарацин ждал нас у колодца, а Брюс Безжалостный малодушно бежал, прежде чем искусно брошенное копье, его кошмар, его проклятье, достигло цели. Вновь Камелот был украшен шелковыми, позолоченными лентами, блестевшими на солнце. Земля сотрясалась от топота копыт, небеса содрогались, когда противники сходились в поединке, и меч лязгал о шлем.
Удача в тот день была изменчива, и переходила от одного героя к другому, пока, наконец, свирепый и великий Ланселот мощным натиском не сбросил сэра Тристрама с лошади (несложная задача) и не уселся на нее сверху, угрожая расправой. Корнуолльский рыцарь, забыв о славных победах прошлого, жалобно плакал: «Отпусти! Мне больно! Ты порвешь мне платье!» И тут, сэр Кей, уже мчавшийся на помощь, остановился как вкопанный. Сквозь ветви яблонь мелькнула алая ткань, а чуть погодя до него, и его соратников, донесся беспорядочный лошадиный топот вперемешку с гулом голосов и смехом.
— Что это? — спросил Тристрам, поднявшись с земли и тряхнув кудрями.
Ланселот же отбросил оружие и устремился прочь из сада. Какое-то мгновенье я стоял, как зачарованный, потом крикнул: «Солдаты!» и бросился вперед. Сэр Тристрам быстро привела себя в порядок и побежала за нами.
Они ехали вниз по дороге, по двое, как на приятной прогулке. Алый цвет слепил глаза, шпоры звякали, седла восхитительно скрипели, а всадники в ореоле поднимаемой лошадьми пыли пыхтели короткими глиняными трубками, как настоящие герои. В водовороте пьянящей славы эскадрон прозвякал и процокал мимо, мы же кричали, махали и прыгали, и один веселый кавалерист снисходительно ответил на наше приветствие. Едва они проехали мимо, мы перелезли через живую изгородь и бросились следом. Не так уж часто нам доводилось видеть солдат. С позапрошлой зимы не было ни одного. В тот безлиственный и одноцветный полдень, с оттенком пропитавшего все вокруг влажного тумана, свора собак прорвалась сквозь забор, наполнив окрестности визгом, и словно в ответ земля задрожала от глухих ударов копыт, а среди голых ветвей замелькали алые всполохи. Но эта встреча была намного лучше, ведь она предвещала новые битвы и кровопролитие.
— Будет сражение? — выпалил дрожащий от волнения Гарольд.
— Конечно, — ответил я, — мы как раз вовремя, ничего не пропустили.
Я должен был знать, пожалуй…
Свиньи
Эдвард расстроится, что все пропустил из-за гадкой латыни, — вздохнул Гарольд.
Получалось и вправду несправедливо. Эдвард, самый воинственный из нас, сидел в четырех стенах и уныло спрягал глагол amo (любить), в то время как Селина, восторженная поклонница красных мундиров, боролась с грубоватым немецким.
— Быть старшим — тяжкое испытание, — подумал я.
Мы были горько разочарованы, что эскадрон проехал сквозь деревню, не встретив сопротивления. Я объяснил спутникам, что каждый дом должен был яростно обстреливать солдат из бойниц. Но ничего подобного не происходило, да и сами солдаты вели себя легкомысленно, даже просто безрассудно.
У последнего дома неожиданный приступ здравомыслия подсказал мне обернуться к Шарлотте и сурово приказать ей вернуться домой. Девчушка послушалась, но повернула назад с большой неохотой и тяжелым сердцем. Ее очень огорчило, что она так и не увидит сраженных на поле брани героев. Мы же с Гарольдом продолжали наблюдение, готовые в любую секунду услышать хруст ломающихся изгородей и свист летящих пуль.
— Это будут индейцы, — спросил брат, имея ввиду врага, — или Круглоголовые… или еще кто-то?
Я задумался. Гарольд всегда ждал прямого ясного ответа, неуверенное предположение его бы не устроило.
— Индейцев не будет, — ответил я, наконец, — и Круглоголовых тоже. Времена Круглоголовых давным-давно прошли. Это будут французы.
Гарольд скис.
— Ладно, — сказал он, — французы так французы. Но, я все же надеялся увидеть индейцев.
— Если бы солдат ждала встреча с индейцами, — объяснил я, — я бы не пошел за ними. Потому что индейцы, когда берут в плен, снимают с пленников скальп, а потом привязывают к столбу и сжигают. А у французов нет таких обычаев.
— Ты точно знаешь? — с сомнением спросил Гарольд.
— Точно, — ответил я. — Французы обычно сажают в тюрьму, которая у них называется «Бастилия». Потом тебе передают напильник, спрятанный в буханке хлеба, и ты спиливаешь решетку на окне и скользишь вниз по веревке, а они стреляют тебе вслед, но, конечно, промахиваются, и ты бежишь к морю, что есть сил, и плывешь к английскому фрегату и… вот и все!
Гарольд явно оживился. План показался ему привлекательным.
— Если они попытаются взять нас в плен, — сказал он, — мы сразу сдадимся, хорошо?
Однако, малодушный враг все не показывался, и мы оказались в какой-то странной незнакомой местности, довольно безлюдной, в которой наверняка водились львы и начинали с наступлением сумерек свою страшную охоту. У меня засосало под ложечкой, да и Гарольд довольно сильно трусил. Меня уже начали одолевать унылые размышления на тему знаменитого мужества французских солдат, как тут офицер подозвал к себе одного из кавалеристов и отдал приказ. Отряд, от которого мы итак довольно сильно отстали, внезапно перешел на рысь и растворился в воздухе.