Золотые коронки
Шрифт:
— Кому у меня быть, Гаврик. Это светильник начадил, — быстро возразила Маруся.
«Вот чертовы бабы, — подумал Семен. — Сбрешут и не запнутся. Не хочет про меня говорить, боится, наверно, как бы плохого не подумали».
— Ну, ладно, гляди сюда. Эту записку Тарасу перешлешь. Мы к нему не дойдем, Боженко не велел запаздывать. А это листовки, раздашь связным. От Сергея Ивановича прислали. В общем, недолго сигнала ждать, Марийка. Наши в наступление переходят.
— Ой, Гаврик, скорей бы, сил нету терпеть…
— Протерпим, больше терпели. Ты давай бодрей гляди. Меня вскорости не жди. Ну, все,
Маруся всхлипнула, Гаврик сердито сказал:
— Хватит слезы лить, не люблю я этого мокрого дела!
— Поберегись, Гаврик, береженого бог бережет…
Скрипнули старые половицы, потом дверь, в хате стало тихо. Семен не шевелился. Он плохо знал положение на фронтах. Известие о предстоящем наступлении наших войск ошеломило его. «Дурак я, что сегодня не ушел, — с досадой подумал он. — Теперь опять до вечера, а время идет, — все больше злился он на себя. — Не дай бог, не успею, двинут наши — и быть мне в трофеях. Тогда доказывай, что ты не верблюд!»
От такого предположения кровь прилила к голове, зуд пошел по телу. И когда хозяйка вернулась, Семен быстро спустился в хату.
— Вот ты какая, оказывается, — не то с уважением, не то с укором сказал он, подходя к Марусе, сдвигавшей половицу.
Она опустила в подпол мешок с продуктами, распрямилась, лукаво блеснула глазами. Сейчас она казалась иной: бодрой, задорной.
— Душа, говоришь, страхом обросла, а сама партизанишь!
— Насчет страха правду сказала, — усмехнулась Маруся. — А про дела умолчала. Не мои это дела, общие. Это уж так вышло, что при тебе. А я не партизанка. Люди через меня связь держат, надо ж Гаврюшке помочь.
Имя «Гаврюшка» живо напомнило Семену курносого пацана, который вечно клянчил у Маруси деньги на кино. Семен пожал плечами. По себе он еще не замечал, как промелькнули девять лет после его отъезда из Ростова, а тут сразу заметно: был пацан — и уже в партизанах!
— Хороший парень вырос, — похвалилась Маруся. — Перед самой войной ко мне приехал. Сильный, красивый и умница такой…
Семен взял листовку.
— Ну-ка, что тут пишут? Первое советское слово печатное вижу. «Товарищи партизаны! Братья и сестры, временно впавшие в рабство к немецко-фашистским захватчикам! Близок час нашего освобождения! Красная Армия стремительно наступает, очищая десятки городов и сотни сел от фашистских извергов! Готовьтесь помочь Красной Армии…»
Он кинул листовку на стол, зевнул, потянулся, угрюмо бросил:
— Чем они тут помогут? Болтовня одна! Пойду спать. Вечером двинусь…
На чердаке Семен долго шуршал мятой соломой. Мн лег на куртку, но солома то под боком, то в ногах колола тело. Он морщился, отыскивал и отбрасывал соломинки, закрывал глаза, но уснуть не мог.
По ночам в лагере у него хватало времени перебирать уцелевшие в памяти события двадцатишестилетней жизни. Когда в вонючей темноте четвертого блока к нему являлись светлые воспоминания о студенческой жизни в Одессе, о ринге, где он добился первых успехов, о друзьях, о Галине, хотелось кричать, выть, биться головой о нары. И он упорно заставлял себя думать только о войне…
Батуми. Эшелон горнострелкового
Ночью эскадра вошла в Феодосийскую бухту и внезапно обрушила всю мощь своей артиллерии на гитлеровские форты. Фантастически яркие, как гигантские люстры, осветительные ракеты повисли на парашютах над бухтой, со всех кораблей летели разноцветные трассирующие снаряды.
Семен дрожал от возбуждения и желания прыгнуть в шлюпку, добраться до берега и ринуться в бой на темной набережной, откуда летели на корабли ответные снаряды. Он не испытывал страха. Ожесточенный ночной бой казался ему почему-то захватывающей игрой. Даже разбитая в воде близ тральщика шлюпка, тонущие люди, удар снаряда в башню крейсера, крики раненых не испугали его.
Ему не терпелось увидеть гитлеровцев. Пробегая по набережной к двухэтажному дому, где шла яростная перестрелка, он увидел первого живого врага.
Немец стоял с поднятыми руками и выглядел очень высоким и худым, но лицо у него было молодое, сытое, только до крайности напуганное и оттого бледное. Из-под серо-зеленой шинели виднелось белье, видимо, выскочил в панике и сразу нарвался на наших. Оружия при нем не было, возле ног лежал большой солдатский ранец. Федя Земсков на бегу подхватил ранец, крикнув беззлобно немцу: «Что, фриц, попался! Теперь и мы с трофеями!»
До вечера Семен со своими необстрелянными товарищами много бегал, бестолково стрелял куда-то. Потерь в их роте не было, и его не покидало веселое оживление. Они с удовольствием отведали шпик, эрзац-конфеты и шоколад из немецкого ранца, и Федя кратко выразил общее мнение: «А жратва у фрицев добрая!»
Тем же днем случилось событие, которое до сих пор жалило сердце Семена. Было необычно для декабря тепло. Красноармейцы побросали стеганые телогрейки и шинели и в одних гимнастерках бежали по мощенной булыжником улице. Желто-белые из камня-ракушечника домики карабкались друг за дружкой по склону, словно спеша полюбоваться с гребня горы иссиня-серым шелком моря.
Из переулка вышла группа людей в грязных серых шинелях под конвоем моряка с трофейным автоматом. Это были наши пленные, освобожденные где-то в городе.
В книгах и в кино наши бойцы никогда не сдавались в плен. А эти выглядели такими жалкими, что, поровнявшись с одним из них, Семен презрительно сплюнул: «Шкура трусливая! В плену спасался!».
Небритое темное лицо пленного странно сморщилось, он сбился с ноги, ожег Семена горящими глазами, но сдержался, опустил голову, торопливо догнал своих.
Федор сурово сказал: «Зря ты его! Думаешь, сам он хотел?!»
Переспали они в бетонных ямах в порту. Ночью их засыпало снегом. Семен продрог в шинели и был рад, когда роте приказали очистить западную часть города от автоматчиков. Они с Федей бодро двинулись по улице, параллельной набережной, дошли до перекрестка. Семен замешкался на секунду, и Федя, опередив его, шагнул на мостовую. Хрустнул выстрел, и Федя, будто споткнувшись, упал ничком, подвернув под себя руки. Карабин его с лязгом стукнулся о булыжники, каска откатилась, обнажив русую голову.