Золотые коронки
Шрифт:
— Скажете тоже, мокрого! — присвистнул мальчишка. — Дурак я, что ли! Прыг вбок — и все!
— Какой отчаюга! — покрутил головой сержант-наводчик. — Бить тебя некому!
Мальчишка жалобно сморщил лицо и с надеждой спросил:
— Батька мой не с вами воюет? Осетров ему фамилия, а зовут Дмитрий Сергеич. И меня Осетровым звать, Васькой. Второй день всех перестреваю, и никто не знает…
Танкисты переглянулись. У Степана всю злость как рукой сняло. Додумался пацан до такой глупости! Он сунулся объяснить мальчику, что Красная Армия велика, но командир опять не дал ему слова.
— Погоди, Степа. А ты, милок,
Васька сердито поджал губы и замотал головой.
— Не может того быть! Мамка говорила: как наши вызволят, так батько приедет. Не пойдет он на другой фронт, раз мы тут живем. Мамка лучше знала, она у нас геройская партизанка была, ее фашисты на площади повесили.
С необыкновенной гордостью повторил Васька о матери те самые слова, которыми его утешали, но голос его задрожал. Лейтенант обнял мальчика за плечи, а наводчик присел на корточки перед девочкой.
— Эх, и цветочки у тебя! — похвалил он и потянулся за букетом.
Но девочка проворно спрятала цветы за спину и отступила. Васька снисходительно усмехнулся.
— Это она тете Тоне… Дай, Лидка, дяде немножко!
— Тетя Тоня любит ломашки, и я люблю ломашки, — залепетала девочка, отделяя два цветочка танкисту. — Мы с тетей Тоней на могилку понесем ломашки, дядя Витя тоже любит ломашки…
— Что еще за дядя Витя? — сдерживая волнение, спросил лейтенант.
— Он в могилке, тетин Тонин блатик, — уверенно сказала девочка, и танкисты снова переглянулись.
Лейтенант повел Ваську к машине, наводчик подхватил на руки девочку, спрятавшую грязное личико в белую кипень цветов. От танка остро пахло смешанным запахом разгоряченного машинного масла, солярки, бензина. Васька жадно раздул ноздри, вдыхая этот замечательный запах, точь-в-точь такой, как в мастерской МТС, куда он бегал смотреть, как отец ремонтирует тракторы.
Он толково отвечал на все вопросы танкистов, но когда лейтенант начал уговаривать его поехать с ними в город, Васька преодолел соблазн прокатиться в настоящем танке. Он снова непреклонно сжал губы и наотрез отказался. Лейтенант с сожалением посмотрел на часы: задерживаться было недопустимо. Он еще раз попытался убедить мальчика, что пока он тут стоит, отец, может, ищет его дома.
— А у нас дом спалили, — рассудительно сказал Васька. — И никто там про нас не знает, где мы с Лидкой.
Он взял сестренку за руку и побрел с ней к тому месту, где дорога сворачивала на городской взвоз. Васька еще вчера смекнул, что перед заворотом на спуск машины должны сбавлять скорость и потому здесь их легче останавливать. Экипаж «тридцатьчетверки» безмолвно смотрел им вслед. Потом лейтенант сказал.
— А ну, Степа, пошуруй там энзе!
Механик-водитель не заставил дважды повторять приказание и сунул детям буханку хлеба, две банки сгущенного молока и банку ноздреватой американской колбасы. Через пять минут танк загромыхал, развернулся и помчался к городу. Стоя в открытом люке башни, лейтенант помахал детям рукой. Васька тоже махнул ему, но тут же сорвался с места. Лейтенант оглянулся. По дороге пылила колонна грузовиков. Мальчишка опять стоял на грейдере с поднятой рукой. Лейтенант захлопнул люк и сказал с глубоким вздохом:
— Шустрый парень!
Степан прибавил скорость. Он уже не жалел, что в городе не будет дневки,
Рябинин жестом хозяина указал на замшелые тесовые ворота. Седой капитан с завидной выправкой и лейтенант Турушин, весь в желтых скрипучих ремнях, с сомнением покосились на смрадную лужу, разлившуюся из-под ворот. Рябинин тростью толкнул калитку, прорезанную прямо в воротах. Турушин молодецки прыгнул через лужу и высокий порог калитки. И тотчас возмущенно выругался.
— Кажется, лейтенант неудачно форсировал водную преграду, — отрывисто, как слова команды, проговорил капитан, помогая Рябинину обогнуть лужу.
Замкнутый четырехугольник двора, в котором они очутились, был застроен сарайчиками, хлевушками, уборными, выгребными ящиками и не только видом своим, но и устойчивым отвратительным запахом смахивал на громадную помойку.
— Полное отсутствие санитарии и гигиены! — поморщился капитан.
Лейтенант листком из блокнота оттирал грязные брызги с сапог и выразил свое негодование, не поднимая головы:
— Очаг культуры в соседстве с такой клоакой!
— Вода, товарищи, все дело в воде! — лаконично и глухо сказал Рябинин, подводя офицеров к ободранной двери.
Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Да и как объяснить свежим людям, что город, лишенный целых два года света, воды, канализации, насквозь пропитался гнилостными запахами. Насколько он помнил, до войны здесь было почище, но все равно горсовету следовало перевести редакцию газеты и типографию в более подходящее место, чем этот ветхий многоквартирный коммунальный дом. Впрочем, до войны хватало и других забот. После победы надо бы всерьез заняться благоустройством города. Люди заслужили лучшие условия.
Он подумал об этом, как о чем-то отдаленном, не связанном с ним, с его жизнью, потому что чувствовал себя бесконечно усталым. Маленькая твердая коробочка во внутреннем кармане пиджака давила ему на сердце, и оно беспрерывно покалывало острыми злыми уколами, будто мстило своему владельцу, который осмелился не считаться с возрастом.
Тяжело поднимаясь по винтообразной деревянной лестнице на второй этаж, Рябинин с утомленной радостью думал об офицерах, идущих за ним. Это было несбыточным счастьем, что он дождался их. Еще день — два, и он вернется в больницу. Скольких людей он сумеет избавить от зубной боли? Неважно сколько, пусть хоть немного, пока сердце не озлится окончательно и не уколет его свирепо в последний раз, а это случится скоро, очень скоро.
Это должно было свершиться раньше. Какой дорогой ценой оплачен остаток его дней! В его возрасте эгоизм непростителен, но он же не хотел этого, не хотел и не предвидел. Ему нужно было отправить Тоню к Боженко одну и принять на себя удар фон Крейца, и тогда не молодость, а старость оплатила бы кровавый счет за победу.
Он не кривил душой перед собой. Увидев на уголке доноса несколько слов, написанных легким стремительным почерком, он подумал и об этом. Но ее немногие слова были так хладнокровны, они дышали таким спокойствием, что и он проникся уверенностью в ее безопасности. А Тоня не знала дороги, и он боялся за нее. Тоня напоминала ему Лену, она стала ему дочерью, и он хотел уберечь ее, потому что такова была последняя воля Лены.