Золотые кресты

Новиков Иван Алексеевич

— А люди?

Глеб так тихо спросил, что Андрей не слыхал.

— Жилища, дома — все должно быть иным, и разным — многоликим, многообразным… непременно так. Чтобы каждому было по душе, по внутреннему складу, по его одной, единственной индивидуальности, которая ни минуты не думает, не спрашивает, не считается: а другие как? так ли у них? а как нужно? а нормально ли это? а хорошо ли то? а можно ли? Таковы и жилища…

— А люди? — еще тише повторил Глеб свой вопрос. Но теперь расслышал Андрей.

— Люди? Тут простор для всего,

для самых разных натур, для самых причудливых желаний и настроений. Есть города и дома, и леса, и небо, и все— для идиллий, есть мрачное средневековье, красочное, упоительное в своей необычности, есть строгость и свет для ученых, есть чудовищная фантастичность для сумасшедших и фантазеров. Пусть сходят тогда и с ума — тогда перестанут так говорить, ибо общеобязательный ум, в сущности, величайшая инертность, а потому и глупость…

Андрей сказал и немного сконфузился. Что-то очень уж по-ораторски вышло, так вдруг обрушился на какой-то общеобязательный ум; стоит ли он такого пафоса?.. Однако, спокойней, но все так же убежденно повторил еще раз:

— Глупость и оковы. Какое-то злое внушение, тяготеющее над человечеством и даже как будто над всем миром, потому что и у природы, как слышно, свои законы есть… если только это она сама, а не мы навязали ей… Но мы же тогда и разрушить должны. Глеб сказал:

— Андрей, какой ты стал бунтовщик!

— Я всегда такой был.

— Да, я помню. И в спорах с Глебом-марксистом ты был прав. Ты защищал тогда дух, не отрицаешь его и теперь?

— Нет, конечно.

— Я это вижу, но ты утверждаешь бунтующий дух, Андрей, — грустно заметил Глеб. — Бунт, может быть, нужен, но во имя чего? Нельзя бунтовать неизвестно во имя чего. Если нет этого Высшего Имени, то остается для бунта единственный путь — смерть, небытие, молчание, но ты говоришь, Андрей, и волнуешься. Во имя чего?

— Во имя упоения творчества, во имя красоты, во имя радости бытия, — быстро ответил Андрей.

— А смерть?

Смерть! Анна сжалась и вытянулась вся.

Она жадно следила за порывистой братниной речью. Ей особенно дорого было, что ведь там будет место и тем, кто здесь обижен, кто не жил еще, кто только задуман, — больным и уродцам, калекам, ибо там они расцветут в своей особенной среде, как оригинальные, необычайные в красоте своей, еще невиданные миром цветы. А Христос будет кротко светить надо всем — всех любящий, всех освещающий. Так Анне мечталось.

И вдруг это слово.

Смерть! Анна ее не боялась, не ощущала реально власти ее, но этот человек таким вдруг потемневшим голосом назвал, точно позвал ее.

Довольно долго молчали, потом Анна сказала:

— Мне холодно.

Поднялись, чтобы идти, и Андрей очень тихо и мягко тронул Глеба рукой:

— Глеб, я думал об этом не раз и что-то скажу тебе. Я так хотел бы поговорить об этом с тобой, — и еще застенчивей, тише добавил: — И у меня есть своя вера…

— Ты веришь, что дух не умрет?

— Да, верю. Не каждый, но все-таки

верю.

— Не Каждый?

— Да, Глеб.

— А что же наполнит их жизнь?

— Неумирающих? Творчество, Глеб.

— Творчество?

— Творчество Бога… Бог еще в будущем…

Руки Андрея отчего-то вдруг, задрожали, он поймал руку Глеба и сжал его пальцы. Наклонившись, Андрей прошептал:

— Глеб, а ты веришь в Христа? Глеб громко и ясно ответил:

— Да, я верю в Христа, победившего смерть.

VIII

Больше в этот вечер почти не говорили. Анна пошла впереди и одна. Собаки, соскучившись, скрылись еще до того от людей; был непонятен им разговор, да к тому же как раз в эту пору давали на кухне остатки от ужина, — надо было спешить.

В звездное царство спускалась Анна одна. Оно все блистало еще, разливалось внизу, но по мере того, как приближалась Анна к нему, потухали ясные точки одна за другой: было поздно, тушили электричество. Целыми цепочками, улица за улицей смыкались, закрывались ночные глаза. Анна шла быстро. Воздух мягко брал ее стройное тело, омывая упругою свежестью. И так скользила она на воздушных руках — белая, насторожившаяся к какому-то откровению, что приблизилось к ней в этот вечер.

«Верю в Христа, победившего смерть».

Подняли ее эти слова над землей и отдали в легкие, светлые руки. Холод смерти куда-то исчез, осталась прохлада и свежесть.

Белый Христос! Этот молчаливый, тонкий, худой человек верит в Христа. А верить в Христа — это быть с Ним, это носить и в себе святость Его, не святость — Божественный Дух, легкость надмирную.

«Верю в Христа, победившего смерть!»

Шла, не оборачиваясь, по откосам с дорожки на дорожку, и чутким ухом ловила легкость новых шагов позади, еще непривычных, но таких прекрасных в звонкой осенней прозрачности.

Быть близко к Христу… На крутом повороте, у лесенки Анна вдруг опустилась на траву, камень знакомый был спрятан в траве. Закрыла лицо руками и крепко сжала глаза. Любила так делать, — общее с Глебом. И тотчас на близком, таком простом и родном горизонте показалась фигура Христа. Вот Он тихо идет один, опустив просто руки и нездешними неземными глазами глядя вдаль за земные поля. Одежды серовато-серебристые, мягкие, спадают до самой земли. Неспешной походкой идет он, и слышит явственно Анна легкую поступь шагов.

Видение длилось мгновенье, но это мгновение было как жизнь.

Так и не отрывала рук от лица, когда мимо прошли Глеб и брат. Они оба молчали, и Глеб шел впереди, — не торопясь, мягко ступая по темной дорожке.

Шаги удаляются книзу. Анна сидит неподвижно. Серебристым своим покрывалом чуть-чуть — легко — окутала плечи ей осень.

На что-то благословила ее.

* * *

Глеб почти тотчас пошел к себе, так и не простившись с Анной, — она вернулась домой много позже.