Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Шрифт:
Нестеренко с усилием открывает глаза и снова тем же шарящим взглядом впивается в неё. Что-то в этом взгляде вздрогнуло: Господи, опять совсем другое лицо, это же та, та!
Леся осторожно накрывает кончиками мизинцев его веки.
— Милый, не надо больше волноваться. Закройте глаза. Полежите спокойно. Я преступница, я не. должна была так волновать вас. Сейчас я приготовлю поесть. Вам нужны силы. Вы же совсем извелись. Можно мне пойти на кухню?
Он лежит с закрытыми глазами.
— Не уходите. Такая блаженная слабость.
— Хорошо, хорошо, я не уйду. Я никуда не уйду.
Не снимая руки с его лба, она садится рядом на диване. Ей неудобно сидеть так, сменить бы руку, но он лежит с такой чутко-послушной умиротворённостью. настолько смирно, что Леся боится дышать полной грудью.
Вдруг усы вздрагивают, и из них выскальзывает тихий шёпот:
— И вы любили чекиста Гунявого? Любили или…
— Дорогой, не нужно. Потом. Всё скажу потом. Всё. А сейчас полежите тихо.
— Не могу. Скажите.
Леся глубоко вздыхает.
— Любила.
— Хоть и чекист?
— Хоть и чекист. Хоть и убийца. Хоть кто угодно. Потому что это были вы.
— За что?
— За всё, милый. Не знаю. За муки, за… за правду или неправду. А может, за свою… весеннюю рощу…
— За что?
Нестеренко изумлённо открывает глаза. Леся закрывает их рукой.
— Не нужно больше, не нужно! Когда сойдут с лица все эти пятна, тогда и скажу. Отчего эта рана на лице? Неужели тогда… с Петренко? Пулей?
Он молчит, потом покорно, виновато шепчет:
— Нет. Сам себе.
— Нарочно?
Голова тихо кивает. Леся невольно смотрит на его руки, на шею. И видит кончик такого же рубца у самого горла.
— И всё тело в таких же ранах?
Нестеренко не двигается. Леся слегка нажимает одной рукой на лоб, другой ласково гладит ему руку. На лице его снова чуткая умиротворённость, словно он слышит внутри себя торжественную, святочно-радостную музыку.
Потом на это лицо набегает тень, и брови мучительно хмурятся. Леся перестаёт гладить руку.
— Что, милый? Нехорошо?
Нестеренко тихо качает головой.
— Я не смогу поехать на Украину.
— Почему? Из-за чего?
— Я не смогу оставить… вас.
Леся сильно, молча сжимает его руку. Он открывает глаза: та, та, та самая!
— Не смогу… Чувствую… Вот, снова подлость. Видите? Видите, каков? Готов детей бросить.
Леся обеими руками обнимает его голову.
— Не нужно, не нужно так говорить! Вы поедете. Мы поедем вместе!
— Вы?
Леся убирает руки с его головы.
— Ну, разумеется. Разве я смогу оставить… вас?
— Это невозможно! Я же
— Ну и что! И я поеду нелегально. И оба будем переходить границу. Думаете, не переходила? О Господи! Прекрасно перейдём вдвоём. А если арестуют, так тоже вместе.
Нестеренко моргает.
— Завтра же увижу этого Загайкевича с Соней. Я вовсе не хочу, чтоб они ловили меня как Гунявого. Пусть ловят как меня самого, если это им интересно. За себя я готов отвечать.
— Ну, до завтра ещё много времени. Надо набраться сил.
— Нет, нет! Завтра непременно: силы уже есть. Хоть сейчас через границу!
Он хочет подняться, однако нос его снова становится серым, голова бессильно падает на подушку. Леся испуганно кладёт руку ему на лоб.
— Вот видите! Хватит, хватит разговаривать! Лежите тихо и неподвижно. Сейчас я дам вам поесть. А потом уйду и вы будете спать.
— Только ещё немного подержите так руку.
— Хорошо. Но с условием: не двигаться и не разговаривать.
— А чувствовать можно?
Леся не отвечает. Нестеренко закрывает глаза и снова слушает внутри себя тихую, праздничную музыку.
Опершись лбом на кулаки, Мик почти лежит грудью на столе. Леся стоит возле шкафа, прижавшись к его зеркалу и поглаживая ладонями гладкое холодноватое стекло. В комнате обычный для одинокого мужчины кавардак, кисловатая влажноватость холодит кончик носа.
Мик долго молчит и вдруг глухо швыряет:
— И ты сейчас прямо от него?
— Да.
Мик разбито поднимает голову, отбрасывает тело на спинку стула и, засунув руки в карманы, вытягивает ноги под столом. Серые большие глаза, глядя вдаль, щурятся задумчиво, тоскливо-тоскливо, и презрительно отвисла толстая нижняя губа.
Кончиком туфли Леся старательно засовывает под шкаф кусочек прилипшей к полу бумажки.
Мик глубоко вздыхает, вынимает руки из карманов, встаёт и мрачно потягивается.
— Так. Значит, крах на всех фронтах. Здорово. Чистая работа. Такого у меня ещё не было. Ни разу. Гм!
Он ставит ноги циркулем, опускает голову, но не водит по привычке кончиками пальцев над верхней губой. Руки висят апатично, бессильно.
Леся подгоняет бумажку к ножке шкафа.
— Так. Значит, теперь совершенно один. Здорово. Вот это я понимаю: ударчик! Мастерский. Можно сказать, с чистого неба. Фу, чёрт…
Он отчаянно поводит головой и плечами, словно силясь вывернуться из-под того, что теснит и душит.
Леся взглядывает на него и снова опускает голову
— Ну, что ж! Так, значит, едешь с ним на Украину? Когда?