Золотые яблоки
Шрифт:
— До завтра, родной! — повторила она таким ехидным голоском, что было понятно: никакого для него «завтра» не будет. Даже Сашу смутила ее безжалостность, и, признаться, в эту минуту его доверие к прекрасной половине человеческого рода сильно пошатнулось. «Вот так и с Наташей, — уныло подумал он. „Познакомься, это Георгий“, — сказали ей, и она так же легко, как Вера, потянулась к другому».
Он провожал Веру, но ему уже было скучно, начинала мучить совесть: он не сдержался, сделал зло Аркашке, что, допустим, так и надо, но чем виновата эта девушка, оказавшаяся невольным участником игры? Никакого чувства, никакого
Шагая рядом с Верой и раздумывая так, Саша еще не понимал, что пробует разобраться, пытается подойти к тому, что называется познанием себя. Позднее он научится рассматривать каждый прожитый день и безжалостно осуждать даже малейшие свои ошибки.
С Верой он продолжал встречаться, хотя и не так часто. Она действительно оказалась славной, веселой девушкой. Но он не умел перебороть себя: если что-то рассказывал, то видел Наташу и рассказывал для нее, если говорила Вера, то опять он слышал Наташу. Наверно, так и продолжались бы эти встречи, со временем он, может быть, женился бы на Вере, но вот его отправили в долгую командировку, на новый, однотипный, завод. Там, не имея еще знакомых, чувствуя постоянную душевную пустоту и отчаянно скучая, он как-то равнодушно даже поступил в вечернюю школу, окончил ее, а потом уже втянулся в учебу, подал документы в институт. Когда он уезжал, Вера была печальна, просила писать, хотя он знал, что писать не надо, и для нее и для него так будет лучше. И Саша не писал ей.
Вернулся он в город через несколько лет, уже работал инженером. Во многом был умудрен, многое, что было в юности, перегорело, стало казаться смешным. Вид родного поселка, куда он попал в первый же день приезда, растревожил в нем воспоминания, горечь невозвратного и прекрасного не покидала его. Кое-чего он не узнавал: появились новые дома, да и те, что стояли давно, дразнили веселыми красками. Поповский дом сохранился, только осел еще больше, сгорбился и не казался таким большим. Возле него на лавочке сидел старик, опирался обеими руками на суковатую палку. Тусклыми слезящимися глазами он разглядывал остановившегося перед ним человека. А тот не отрывал взгляда от огромных бурых рук старика. «Неужели это и есть знаменитый силач Даня-Лестница?» — с горечью подумал Саша.
— Здравствуйте, Данила Григорьевич! — обрадованно поздоровался он.
— Чей будешь-то? — спросил старик, продолжая вглядываться. — Не припомню тебя.
— Посмотрел на ваши руки и представил, как вы катали нас.
— А! — отозвался на это Даня-Лестница. — Было… всего было…
Саша спросил, кто из старых жильцов остался в доме, жива ли Анна Афанасьевна. Старик безнадежно махнул рукой.
— Все померли… Всех подобрало… Племянница той Курилки живет.
— Как вы сказали? — с волнением переспросил Саша.
— Живет, говорю, племянница ее.
Перескакивая ступеньки, Саша взбежал на второй этаж
Наташа, чуть пополневшая, но все такая же складная, в вязаной кофте и серой короткой юбке, испуганно смотрела на него, персиковые, еще нежные щеки покрывались румянцем.
— Сашка, родной, откуда? — еще не вполне веря, что это он, спрашивала Наташа.
— Хотел проведать Анну Афанасьевну, да вот… — растерянно проговорил он и поправился запоздало: — Тебя тоже…
— И меня тоже, — как эхо, откликнулась Наташа, отворачиваясь, чтобы он не заметил внезапно появившихся слез.
— Может, я пойду, — сказал он, помолчав,
— Тебе так надо?
— Да нет, показалось, что в тягость…
— Не говори глупостей.
— Тогда здравствуй!
Все в комнате было знакомо: стол, широкий диван, ее кровать с торшером у изголовья. Присутствия мужчины в этом жилье не чувствовалось.
— Ты живешь одна? — спросил он, стараясь быть безразличным.
Наташа живо взглянула на него, не ответила. Пошла на кухню с чайником, оставив за собой открытую дверь.
— Анна Афанасьевна ждала от тебя письма, — сказала она оттуда. — Когда ей стало плохо, я наводила о тебе справки. Так она просила.
— Я виноват перед ней, но… сама знаешь… Где твой Георгий?
Она вернулась, расставляла чашки, поставила сухарницу, масло.
— Сашка, не представляешь, как я тебе рада, — сказала она и, видимо, боясь, что он не поверит, с мольбой смотрела на него. Он заметил мелкие морщинки у глаз, жалостливо кривившийся рот и едва сдерживался — хотелось обнять ее, стиснуть до боли, слышать запах волос.
— Ты мне так и не ответила, — требовательно напомнил он.
Наташа сорвалась с места, подошла к буфету и стала перебирать в нем что-то. Он ждал.
— Это было какое-то сумасшествие, — дрогнувшим голосом стала рассказывать она. — Ты можешь не верить, но это так. Как затмение… Не было у нас жизни, не сложилась и не могла сложиться. Я знала это уже вскоре. И как хочешь, понимай: я все время любила тебя, всегда тебя. Вот так, милый Сашка.
Он холодно пожал плечами.
— Нет ничего удивительного в том, когда любят тебя, а замуж выходят за другого.
— Ты стал жесток. И эти новые нотки…
Он подождал, не объяснит ли она, какие нашла в нем новые нотки.
— У тебя есть семья? — спросила она.
— Да.
— С женой живете дружно?
— Как кошка с собакой.
Наташа растерянно смотрела на него: он возмужал, даже казался чуть тяжелым, юношеская округлость лица исчезла, но это было его лицо, его темные глаза, в которых она видела раньше восторг и обожание. Сейчас взгляд был усталым.
— Ты так и не сядешь?
Он послушно сел на краешек дивана.
Наташа сделала попытку продолжать объяснение.
— Видишь, Саша, — задумчиво проговорила она, — когда знакома с человеком, очень быстро привыкаешь к нему, уже не видишь, что он изменяется, становится новым и все более интересным, тебе кажется, будто он всегда один и тот же. Невольно ищешь чего-то неизвестного в других. Такое ведь в каждом из нас. Или я неправду говорю?
— Не знаю, не задумывался… вернее, в этом смысле, к счастью или несчастью, я не искал.
— Какой странный у нас разговор! — удивилась Наташа.