Золотых ступенек ряд
Шрифт:
Толстой отдал школе много. Но, может быть, ещё больше получил от неё сам. Подспудно, незаметно для него, его размышления, уроки и прогулки с детьми становились частью его художественного мира, давали богатый материал для сюжетов, эпизодов его будущих книг.
Так, например, если события его личной жизни тех лет нашли глубокое выражение в истории Кити и Левина, то, конечно же, влиянием яснополянской школы во многом окрашены поведение и чувства девятилетнего Серёжи Каренина. Сомнения Толстого-учителя, нужно ли на уроке грамматики требовать от детей «механического разложения» живой речи на всякие определения, полностью подтвердились Серёжей Карениным, который решительно не мог «понять, как коротенькое и такое понятное слово “вдруг” есть обстоятельство образа действия».
Всем своим поведением Серёжа выразил самые глубинные педагогические рассуждения Толстого, в частности, о двух типах учеников, где один – способный, но учится плохо,
Общение Толстого с детьми помогло ему в те годы проверить и разрешить многие его сомнения и вопросы: как объяснять историю и как писать о ней? Нужно ли человеку искусство? В чём заключается сила художественного слова?
Незабываемым для Толстого и для детей, может быть, «самым памятным» часом стал урок истории о войне с Наполеоном. События пятидесятилетней давности вызывали у слушателей бурную реакцию: отступление наших войск мучило слушателей, они требовали объяснений, спорили о Кутузове и Барклае. Но как только дошло до прихода Наполеона в Москву, ожидания ключей и поклонов, – «всё загрохотало от сознания непокоримости». Наконец наступило торжество – отступление.
«“Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его бить», – сказал я. «Окарячил его!” – поправил меня Федька, который весь красный сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие чёрные пальцы. Как только он сказал это, как вся комната застонала от гордого восторга».
Восторг был так силён, что переход к воспоминаниям Крымской войны заставил чувства ребят вспыхнуть ещё сильнее. «Попался бы нам теперь Шевардинский редут или Малахов курган, мы бы его отбили» [6] . Этот пример и многие ему подобные привели писателя к выводу: для того, чтобы возбудить интерес к истории, необходимы два элемента – художественное чувство поэзии и патриотизм.
6
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 102.
Невольно вспоминается здесь сон Николеньки Болконского после того, как Пьер рассказал в его присутствии о делах в Петербурге. Этот сон, завершающий сюжетное развитие всего романа и в какой-то мере пророческий, не мог ещё дать воображению Николеньки ничего хоть сколько-нибудь определенного… Он увидел себя и Пьера в касках – «таких, которые были нарисованы в издании Плутарха». Не зная ещё, что это будет, он хотел бы, чтобы с ним было то, «что было с людьми Плутарха», и он сделает то же, что они, и «сделает ещё лучше». Плутарх здесь не случаен. Толстой любил его, и, что было для него тогда важным, Плутарх был одной из немногих книг, включённых Руссо в круг чтения Эмиля.
Не меньшее значение для Толстого имела ночная прогулка с детьми по зимнему лесу [7] , когда «конца не было этому белому, в котором только мы одни хрустели по снегу», и возникли из глубины души ребят вопросы самые сокровенные и для учителя.
Настойчиво спрашивая, зачем рисование, зачем пение, зачем растёт и цветёт липа, Федька, по существу, задавал самый главный вопрос: зачем искусство? Объяснения Сёмки, видевшего во всём в первую очередь пользу, не могли удовлетворить Федьку, и учитель, и они поняли друг друга, они поняли, что «не всё есть польза, а есть красота» и что искусство есть красота.
7
Об этом эпизоде см.: Гусев Н. Н. Л.
Именно этот разговор и вся открытая искусству, художественно одарённая натура Федьки становится для Толстого самым главным аргументом в его споре с противниками народного образования.
В ряду детских героев Толстого и Федька, и Сёмка должны занять своё место как два замечательных художественных типа, выражающих два разных подхода к жизни и поэзии.
И, наконец, самое яркое впечатление – совместное сочинение с учениками двух рассказов – «Ложкой кормит, стеблем глаз колет» и «Солдаткино житьё» [8] – вызвало к жизни статью «Кому у кого учиться писать: крестьянским детям у нас или нам у крестьянских ребят?» Собственно, это и не статья, а необыкновенный по силе рассказ о том, как под влиянием великого художника происходит процесс «заражения» его учеников искусством. Но ещё полнее воспроизвел Толстой здесь самого себя, с возбуждением, доходящим до той степени, что он кажется заболевшим.
8
Рассказ «Ложкой кормит…» помещён в «Книжке Ясной Поляны», 1962, № 4; «Солдаткино житье» – № 9.
В этом необыкновенном, исполненном высшей художественности пересказе, что и как Толстой увидел за строчками сочинений ребят, он изобразил себя в общей с детьми «заражённости» одними и теми же чувствами и убеждениями, испытанные им чувства – из тех, что «заставляют отрешаться от старого и вполне предаваться новому». Он был полон ошеломившим его радостным ощущением, что он открыл тот «философский камень, который тщетно искал два года, – искусству учить выражению мыслей» [9] .
9
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 306.
С конца 60-х годов Толстой задумывал и осуществлял новую огромную работу – «Азбуку», которая служила бы материалом чтения и образования для тысяч детей. Записные книжки и письма 1871–1872 годов передают предельную увлечённость Толстого новым трудом. «Что из этого выйдет, не знаю, а положил я в него всю душу»; «Всё время и силы мои заняты „Азбукой”»; «Эта “Азбука” одна может дать работы на 100 лет».
Ради чего хотел учить он крестьянских детей? Он писал:
«Как только дело касается живой души человеческой и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уж бесёнку не убедить нас, что любовь – пустяк. <…> Я теперь весь из отвлечённой педагогики перескочил в практическую <…> и полюбил опять, как четырнадцать лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми опять имею дело. <…> Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить <…> И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе» [10] .
10
Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 62. С. 130.
В поисках материала он обращается к разным источникам – и в первую очередь к самому бесспорному: русскому народному творчеству. Второй источник – древнегреческая литература, ради которой он изучил древнегреческий язык; параллельно шло внимательное чтение литературы арабской, индийской, французской, немецкой. И не менее увлечённо он занимался геометрией, физикой, химией, астрономией, зоологией. Толстой хотел создать совершенно новую книгу, которая ответила бы ученику на множество вопросов из явлений окружающей жизни и стала бы для него источником художественного и нравственного воспитания. «Азбуки, арифметики, грамматики поглотили его всего настолько, что он перестал писать романы» [11] .
11
Дневники С. А. Толстой. 1860–1891. М., 1928. С. 33.