Зона сна
Шрифт:
– Послушай, Гроховецкий, – сказал Дорофей. – Ты зла не держи, что я на практике… ну, это… выкидывал всякие шутки.
– Ты о чём? – искренне удивился Стас.
– Да ты знаешь…
– Не вспоминай, – засмеялся Стас. – Чего бы там ни было, я давно бы тебе всё простил за такой роскошно заваренный кофе.
– Зачем намекаешь, просто попроси! Для тебя – что угодно, – сказал Дорофей и заорал: – Серёга!
Когда Стас вышел из арки «Чайного домика» и направился по Мясницкой к центру, за ним потянулся тот, с усами и газетой; он стоял слева, будто знал заранее,
Кто это? Жулики? Но он никому не должен. Полиция? Никакой вины он за собой не знал. Если бы из-за Матрёны, то им интересовалась бы тамошняя, уездная управа, а никак не московские филеры. А тогда – какого чёрта?
Он резко повернулся – так, что усатый едва не врезался в него, – и крепко взял филера за лацканы пиджака левой рукой. Потом глянул вправо, увидел, как недоумённо застыл типус в сером, и махнул ему правой, крикнув повелительно:
– Подбежал, быстро!
Тот заметался, но потом посмотрел на притормозившую рядом синюю машину, вдруг отчего-то успокоился, перешёл улицу и, улыбаясь, спросил:
– Вы желаете со мной говорить?
– Да, и с тобой, и вот с этим. Вы зачем за мной ходите?
– А вы не думаете, что вам это показалось?
– Я думаю, что вы оба – большие наглецы. Полагаю, нужно сдать вас в ближайший участок.
– Вы не поверите, господин Гроховецкий, но я хотел предложить вам именно это. Пройти в отделение. Так что, идём?
– Идём.
– Простите, я хотел бы всё же уточнить: мы идём по вашему желанию или по нашему настоянию?
– Мы идём по моему желанию. И этот усатый в мокрых штанах идёт с нами.
– А я что ж… – пробормотал усатый. – Мне как скажут. Идти, что ли?
– Да, – ответил типус.
Они дошли до угла Милютинского, свернули вправо, прошли через подворотню и дворами, пересекли Малую Лубянку и так добрались до Большой Лубянки, 12. Там у подъезда стояла синяя машина с пассажиром внутри, похоже, та самая, что проезжала мимо них по Мясницкой.
Стас поднялся по ступенькам первым, решительно вошёл в зал и потребовал у дежурного нижнего чина:
– Я желаю видеть начальника.
Тем временем из синей машины вышел человек в мундире и, опередив филеров, поднялся в зал вслед за Стасом. И из-за его спины проговорил:
– Выполняйте.
– Есть! – приложил руку к козырьку нижний чин и скрылся за дверями.
Стас обернулся:
– А вы кто?
– Капитан Цындяйкин, сотрудник бюро Министерства внутренних дел. Вас привели сюда по моей просьбе.
– Меня никто не приводил. Наоборот, это я привёл двоих подозрительных, которые следили за мною.
– Думаю, господин Гроховецкий, нашей беседой я добьюсь, что эта слежка покажется вам сущим пустяком.
– Надеюсь, вам это удастся, капитан.
Половину зала, в котором они находились, занимал затянутый в металлическую сетку «обезьянник», или «музей дарвинизма», как называли это сооружение острые на язык студенты архитектурного института, стоявшего отсюда недалече, на Рождественке. Когда
– Освободить, – брезгливо буркнул он, махнув пальцем, и тут же махнул в другую сторону, к окну:
– Проветрить.
Начальник мигом отпер «обезьянник» и пинками выгнал оттуда на улицу трёх вонючих лохматых субъектов, а нижний чин, залезши на стол, распахнул форточку. Начальник склонился в полупоклоне:
– Господин капитан, ваши указания?
– Кабинет, чай, тишина, – ответил Цындяйкин.
…Они беседовали уже минут десять, но так и не дошли до сути дела. То ли капитан не желал её, суть эту, обозначить, то ли Стас был не в состоянии её уловить.
– Голубчик, – говорил капитан, почти изнемогая. – Вы же должны понимать. Особа, с которой вы имеете честь быть знакомым и с которой через девять дней отбываете в места отдалённые, не просто является особой, простите за невольный каламбур, особо приближённой к самой что ни на есть государственной верхушке, но и, вследствие пункта первого, весьма интересным объектом на предмет посягательств разного рода… э-э-э… неблагонадёжной части наших сограждан. Вы посмотрите, что в мире творится! Взрывы, забастовки, демонстрации! Неужели вы полагаете, что в подобной ситуации мы не должны окружить вышеупомянутую особу зоной повышенной бдительности? Поэтому, уж извините, пришлось за вами «хвост» пустить и объяснений потребовать по некоторым обстоятельствам-с…
Стас уже был в достаточном раздражении.
– Капитан, вы кончайте намекать на какие-то там обстоятельства. Говорите прямо, чего вам надо!
– Понимания вашего надо, милостивый вы мой государь! Вы чувствуете важность положения, чувствуете?
– О, дьявол! Дайте мне телефон.
– И куда же вы звонить собираетесь?
– Родственнику одному.
– Понимаю, понимаю. Ясновельможному пану Анджею. Ну, то есть его высокопревосходительству господину министру юстиции. Но вот ему-то про наш разговор говорить и не следует. В ваших же интересах.
– Ещё чего! Вы мне указывать будете, с кем и о чём мне говорить?
– Хорошо, скажу вам прямо. Предположим, похитят вас какие-нибудь социалисты-революционеры, прознав, что вы с Мариной Антоновной накоротке, и будут лупить вас палкой, пытать всяко, дабы вы согласились ей мышьяку в суп насыпать… Или Антону Ивановичу предъявят ультиматум: уходите, дескать, в отставку, а то дочь ваша скончается нынче к вечеру в страшных муках… Да что вы, не понимаете, что ли…
– Но это же бред! Вам доктора не позвать ли?
Капитан мигнул, подумал и заговорил угрожающе:
– А то, что вы, милостивый государь, поддерживаете связь с опасной преступницей, находящейся под надзором полиции, – тоже бред? Мы ведь получаем отчёты с мест, любезный. Вот почему не надо бы вам звонить Анджею Януарьевичу. Ему неприятно будет.
– С кем я связь поддерживаю, не ваше дело.
– А в свете вышесказанного? Мышьяку в суп?
– А в ухо за оскорбление?
– А если о вашей связи с антиправительственной личностью узнает господин Деникин? Что он подумает?