«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)
Шрифт:
— Кажется, немец пожалел, что поехал с нами! — хохотал потом Алексей, рассказывая, как они безуспешно гнались за мной на Гиперболоиде.
Из карманов у меня вылетали визитки, спички и конфеты, «Соло» не касался колесами асфальта там, где было ровно, зато начинал очень резво прыгать на гребенке, — хромированные пружины амортизаторов давно просели. Так, лихо прыгая, я обгоняла всех, кто попадался на пути. Был воскресный день, серпантин был переполнен. Водители провожали меня удивленными взглядами и пытались взять реванш, но я не давалась. Ждать Алексея в конце серпантина пришлось минут двадцать. Мика улыбался и одобрительно показывал большой палец.
— Гут!
— Ну, как мотоциклы? — немного зловредно
Мика пожевал губами.
— О-о, nine hundred fifty kilometer’s on «Ural» is very much! (Девятьсот пятьдесят километров за выходные на этом жутком мотоцикле — это чересчур!) — ответил Мика.
А через день он уехал дальше, купив себе плацкарт на благовещенский поезд и, доехав до Москвы, кажется, получил самые сильные впечатления в жизни. Что супротив нас какая-то там Бразилия… На прощание он сказал, что будет рад, если мы приедем к нему в гости в Германию, но мы отмахнулись от предложения. У нас и рядом было столько красот и чудес, сколько ни одной Европе и не снилось…
Крещание (2003 год, ноябрь)
…Я вдыхаю тонкий аромат ладана, а по беленым стенам старой церкви мечутся тени от трепетных свечей. Здесь давно не топлено, на двое ноябрь, и у меня подмерзают ноги, но я терплю. Здесь темно, но совсем не страшно, а, наоборот, очень спокойно. Со стен храма на меня смотрят люди. Они смотрят, мне кажется, с некоторым любопытством и без осуждения. Священник, отец Константин, высокий, плечистый, с отросшей почти до пояса бородой, стоит ко мне спиной и громко, низким, певучим голосом читает молитвы. Я смотрю на праздничное облачение отца Константина и среди серебристых узоров вижу небольшое пятнышко, наверное, от воска. На душе тихо и радостно. Это меня крестят, или, как здесь говорят, крещают. Меня привела сюда Настя Крылова, узнав, что я хочу принять православную веру. Можно просто заплатить триста пятьдесят рублей в Ангарске, но это было бы не то. Настя специально привела меня сюда, в этот старый, маленький храм Успения Божьей Матери на окраине Иркутска. Этот храм отец Константин восстановил из руин своими силами всего за три года. Его стены еще не расписаны, а на крыше, несмотря на темноту и идущую в храме службу, стучат молотками кровельщики, — зима ждать не будет, храму нужна прочная крыша. Посередине стоит огромный чан из нержавеющей стали, в него работники натаскали колодезной водицы, — чтоб жизнь медом не казалась. Правда, туда вылили два ведра кипятку, но вода вряд ли стала теплее, да и было это полтора часа назад. Вода удивительно прозрачная, она словно светится, когда я на нее смотрю, мне хочется набрать её в пригоршни и плеснуть в лицо. Почему-то мне кажется, что это здорово.
Отец Константин не сразу согласился крещать, — не раз и не два мне пришлось выстоять длинные послеобеденные службы, ходить на занятия, — два раза в неделю к отцу Константину приходили все желающие поговорить о вере. После службы ближе к середине храма выдвигали простые, деревянные скамейки, все садились в круг, и каждый мог задать вопрос или рассказать о том, что волновало больше всего.
Суровый отец Константин, стоял перед прихожанами, жевал длинный, темный ус и отвечал откровенно, как только мог. И если вопрос был трудным, он честно говорил, что «сие есть дело веры, но не знания» и признавался, что не знает ответа. Мне нравилась его простота и искренность. В задумчивости он поджимал губы и машинальным жестом пропускал епитрахиль между средними и указательными пальцами и оттягивал её вниз и вперед, водя по краю ткани. Наверное, он даже не замечал этой своей привычки.
— Останетесь на службу? — спросил он своим низким, властным голосом, после того, как отказался крестить меня.
— Останусь.
— А зачем? — он с любопытством воззрился
Длинные волосы его были собраны сзади в совершенно байкерский хвост…
— Укрепиться в вере, батюшка! — и откуда это во мне взялось, не знаю.
Он озадаченно посмотрел на меня и кивнул.
— Оставайтесь! Посмотрим, что с вами делать.
Он согласился крещать меня только после того, как узнал об обете, данном мной в тайге. Отец Константин раньше был геологом и исходил север Иркутской области вдоль и поперек и хорошо знал те жестокие места.
Отче был серьезным и властным, когда было нужно, но он же мог быть радостным и счастливым. В первый раз я видела, как люди, выходя из храма, улыбаются. В первый раз я видела столько наполненных светом, удивительно чистых, очень русских лиц. И никакими словами не выразить то легкое осияние, которое исходило от них ото всех. И в первый раз я ощутила величайшую мощь благодати, которая обитала здесь. И — хочешь-не хочешь, а вышибало из тебя слезу, и на сердце становилось радостно и печально, и в темнеющем своде храма вдруг угадывался свет.
И все — было тайной. И все — было явь. И никто ничего не скрывал, — приходи, смотри, узнавай. Но такие глубины угадывались вдруг в этой кажущейся простоте, и такие полные драгоценного знания недра вдруг открывались перед жаждущим, что, пораженный, он мог только смотреть и восхищаться. И сожалеть. О том, что не пришел сюда раньше…
— А когда мы понесли раку с мощами преподобного Серафима Саровского и стали выносить её из храма, я увидел вдруг, что на иконе Николая-чудотворца сидит и смотрит на нас ворон… — неторопливо рассказывал отче Константин прихожанам.
— И что это значит, батюшка? — спросила его Настя.
— Не знаю… Но ведаю, что был всем нам знак…
Моя настойчивость была вознаграждена через три недели.
— Готовьтесь, — сказал отче, проходя мимо, — завтра, часика в четыре будем вас крещать…
И вот, я стою позади отца Константина и бесхитростно радуюсь тому, что сейчас произойдет. Сзади стоит Настя в цветастом платке, в простой, мелкими цветочками, юбке до полу. Я зову её Анастасией. Королевой Анастасией. Раньше она работала в театре «рабочим» сцены и как-то позвала меня на спектакль с таким чудным названием. С тех пор я зову её только так. Она и в самом деле похожа на королеву — пышнотелая, величавая, с тяжелой, неспешной походкой, со смеющимся розовым ртом и радостными зелеными глазищами. Из-под платка выбиваются овсяные пряди волос. Она видит, что я смотрю на неё, шутливо грозит мне крупным кулаком, а потом запевает в положенном месте чуть неуверенным, почтительным голосом.
— Господи, помилуй… Го-осподи, поми-илуй.
Никогда я раньше не слышала такого удивительного напева. И услышу ли еще когда-нибудь — не знаю…
Священник уходит в алтарь. Я раздеваюсь, подрагивая от холода и косясь на черные, непроницаемые бойницы узких окон. Вода обжигает, и я начинаю мелко дрожать.
Оказывается, воды в баке слишком много.
— Кружку, надо бы кружку! — громко шепчет Настя. Они вдвоем с молчаливой Ириной, которая заведует свечной лавкой, быстро черпают ледяную воду большими алюминиевыми кружками.
Сильная рука отца Константина погружает меня в воду с головой. От испуга я хватаюсь за край чана и хватаю ртом воздух, когда голова моя оказывается над водой.
— Во имя Отца! И Сына! И Святаго духа!
Отче снова уходит, я выпрыгиваю из бака и судорожно вытираюсь маленьким полотенцем, на меня надевают приготовленную крестильную рубашку… Я стою босиком на полу, с которого уже сошла краска, ногам холодно, с волос капает, а со стен на меня смотрят десятки глаз.
Отец Константин возвращается, снова читает молитвы. Когда настает пора состригать с моей головы волосы, его рука вдруг застывает на полпути.