Зоосити
Шрифт:
Яркое, полупрозрачное небо, словно подсвеченное снизу, предупреждает о том, что надвигается гроза. Стало трудно дышать. Горизонт заволокли тучи; они как будто давят на город. Мама, помнится, требовала, чтобы во время грозы мы завешивали зеркала. Она считала, что зеркала притягивают молнии. Едва заметив на небе облачко, она начинала носиться по всему дому с полотенцами и простынями. Отец ужасно злился.
— Суеверная чушь! — ворчал он, ненадолго отрываясь от своих книг по кинематографике. — Суеверия не дают нашему континенту двигаться вперед! — Он всегда очень переживал из-за отсталости современной Африки.
Молния ни разу не попала
Я вылезаю из машины; из-под эвкалипта на краю стоянки выбегает тощий парнишка, которому непонятно сколько лет — то ли двенадцать, то ли девятнадцать, — и кричит мне на ходу:
— Леди, эй, леди! Хотите, я помою вам машину? Хотите, чтобы она была красивой? — Глаза у него навыкате, белки желтые, мутные. На лбу, под волосами, старый рубец от ножевого удара, похожий на пробор. От него несет перегаром; Ленивец брезгливо отворачивается.
— Спасибо, сегодня не надо.
— Для тебя — дешево, сестренка! Специальная цена!
— В следующий раз, друг мой.
Парнишка вразвалку бредет назад под эвкалипт. Видимо, он там живет, там и ночует. На нижние раскидистые ветки предусмотрительно накинут брезент; на земле, у столба, куча тряпья. Я замечаю там его приятелей и говорю:
— Погоди-ка, парень. Знаешь, где можно найти Баба Ндебене?
Желтоглазый немедленно оживляется и несется ко входу:
— Сюда, сестра! Пойдем со мной! Я тебя провожу!
Мы входим в прямоугольную арку, и я вижу с обеих сторон ряды красных кирпичных домиков; стены увиты плющом, в кашпо под окнами высажены цветы и лекарственные травы. На дорожке между кирпичами возятся черные куры — ищут крошки и червяков. С порога на меня смотрит женщина в красно-белом саронге, вся увешанная зулусскими амулетами; на груди у нее длинные бусы, надетые крест-накрест, как патронташ. Не знаю, кто ее больше интересует — я или мой проводник.
В каждом окне, над каждым дверным косяком висят омерзительные экспонаты, которым место в кунсткамере. Черепаховые панцири, череп антилопы-гну со сломанным рогом, сушеные кусочки животного или растительного происхождения — трудно сказать. Отовсюду доносятся заклинания; их не заглушает даже гул городского транспорта. Ленивец прячет голову у меня на шее.
— Сюда, госпожа, сюда! — зовет мой провожатый.
Я даю ему монету в пять рандов. Желтоглазый подобострастно хлопает в ладоши, кланяется и убегает, ухитряясь на бегу пинать черных кур.
Я вхожу в крошечную приемную — судя по всему, она служит и аптекой. На узкой скамье сидит женщина с шитьем. Она окидывает меня равнодушным взглядом с ног до головы и возвращается к своему рукоделию, не произнеся ни слова. Повсюду полки, уставленные грязноватыми стеклянными банками с непонятным содержимым. С потолка свисают пучки сушеных трав; они слегка покачиваются на ветерке. В углу работает вентилятор; он прикручен к металлической решетке на окне. Лопасти скрипят и подрагивают, как будто у них приступ астмы. От остального помещения нас отделяет занавеска.
— Савубона, здравствуйте, я пришла повидать Баба Ндебене, — обращаюсь я к рукодельнице.
Та прикладывает палец к губам и косится на меня, не переставая работать. Она расшивает бисером оранжево-белую юбку. Я сажусь рядом и жду. Назойливо жужжит муха; я слежу за ней. Муха летает
Я просыпаюсь, как от толчка, когда из-за занавески выходит молодая девушка. Ее высокий головной убор спереди расшит бисером; сзади болтается высушенный желчный пузырь козла. Грудь у нее обмотана красно-белыми бусами; такие же бусы на запястьях и лодыжках. Девушка очень красивая. Ее темно-русые волосы до плеч на кончиках загибаются. Зато ее лицо подчеркнуто бесстрастно. В дверях она опускается на колени, встает и с поклоном отдергивает занавеску, приглашая меня войти. Портнихи уже нет. Я толкаю Ленивца. Он недовольно ворчит и пытается снова устроиться поспать у меня на коленях.
— Пошли, дружок! — Я слегка тискаю его, чтобы взбодрить. Мы встаем. Голова у меня кружится, как с похмелья. Либо на меня так действует гроза, либо магия, будь она неладна!
Я сажаю Ленивца себе на спину и даю молодой женщине два ранда. Тваса — посвященным — не разрешается разговаривать с посетителями, пока те не дадут им чего-нибудь блестящего. Можно ограничиться и кусочком фольги, но считается, что монеты лучше привлекают духов предков, даже через начинающих колдунов.
— Снимите, пожалуйста, обувь, — говорит девушка.
Я скидываю сандалии и переступаю порог. В задней комнате, так сказать в приемной сангомы, сильно пахнет благовониями.
— Это Баба Думисани Ндебене, сангома, — говорит девушка, показывая на верзилу, больше похожего на профессионального регбиста.
Верзила стоит на коленях на камышовой циновке, брошенной посередине цементного пола. На нем белая майка и красный фартук; поверх накинута леопардовая шкура. На лбу леопардовая же повязка. Голова у него гладко выбрита; на ней блестят капельки пота. Здесь нет вентилятора и потому гораздо жарче, чем в прихожей. Я замечаю на майке сангомы логотип «Дольче-Габбана», такой маленький, что сразу понятно: майка настоящая. На подделках из Гонконга лейблы обычно огромные, кричащие. Вот вам и польза от простой жизни и служения духам предков.
— Большое спасибо, — обращаюсь я к духам предков. Я приветствую их больше из почтения к матери.
— Спасибо, — отвечает Думисани и несколько раз чихает. — Мой длози — дух моего предка — уже рассказал мне о тебе. — Сангома многозначительно покачивает новеньким айфоном. — Он говорит, ты не по своей воле пришла сюда.
— Вот не знала, что предки умеют посылать эсэмэски!
— Нет, он мне звонит. Духам легче общаться с помощью техники. Она не такая засоренная, как человеческие головы. — Как бы в подтверждение он стучит пальцем по голове. — Они по-прежнему больше всего любят реки и океаны, но информация тоже похожа на воду — духи могут передвигаться по ней. Вот почему нам всем становится нехорошо рядом с вышками сотовой связи.