Зори над городом
Шрифт:
— Вы успешнее играете на бирже, чем…
Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.
Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.
А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.
Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки… И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.
— А
Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.
— Дальше? — переспросил грузин. — Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?
Стоявший рядом с Оруджиани рослый студент — тот самый, что спорил когда-то о филере, — крепко пожал Гришину руку.
Они стали спускаться втроем по лестнице в швейцарскую. У вешалок студенты, взволнованно гудя, разбирали шинели. Гриша уловил одно: не все были довольны неожиданным происшествием.
— Потревожили тихий улей, и то хорошо на первый раз, — проговорил Оруджиани.
Повернувшись на его голос, белобрысый студент в мундире сказал зло, сквозь зубы:
— Таким, как вы, здесь не место! Нетрудно догадаться, кто организовал сегодняшнее безобразие!
— А где же, по вашему авторитетному мнению, мое место? — спросил спокойно Оруджиани.
— В тюремной камере!
— Мразь! — неистово заорал рослый студент и схватил белоподкладочника за тугой воротник.
— Веремьев, не грубите, — проговорил Оруджиани.
И рослый студент послушно опустил руку.
— Мы еще встретимся с вами! — прохрипел белобрысый судорожно поправляя воротник.
Веремьев, видно, успел изрядно помять ему шею.
— Несомненно, — ответил грузин. — И я думаю, что такая встреча теперь уже не за горами!
— Нэ совсэм ищо Плывако. Им жилаит стать однако, — нарочито коверкая слова, с искривленным от прости лицом кинул белоподкладочник.
— Напрасно стараетесь, любезный: и без того черносотенная ваша душонка вся наружу.
— Мне незачем скрывать ни своей души, ни своих мыслей!
— Напрасно. Непристойные вещи надо бы прятать.
Оруджиани взял под руку с одного боку Веремьева, с другого — Шумова, и они пошли к выходу.
15
— Вы знаете студента Оруджиани? — спросил Гриша Барятина.
— Знаю. Этот человек — не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.
В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.
— Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес… Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить:
— Декорум?
— Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.
— Я из хорошей семьи: мой отец — крестьянин, по роду занятий — садовник.
— А мой — дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а «вице-дурехе» предпочел бы не говорить.
— Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?
— Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников… что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.
— Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.
— Значит, ради этой дурехи…
— Не ради нее — ради самого себя.
— Ради самого себя вам нужен заработок.
— Ну, знаете…
— Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?
— Я учился в реальном.
— Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше… Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.
— Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.
Барятин шумно вздохнул:
— Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение — эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.
— Большущее вам спасибо! И верьте мне…
— Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.
Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.
Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы — во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.
Украшенный не только галунами, но и — в дополнение к ним — витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:
— Пожалуйте в бельэтаж.
В бельэтаже — он же второй этаж — Гришу встретила не вдова вице-губернатора — встретил звонким, как колокольчик, заливистым лаем беленький шпиц. За шпицем появился лакей во фраке, сшитом лучше, чем тот, что был на доценте Кучкове при защите им докторской диссертации.
И уж после лакея перед Гришей возникла величественная дама, ростом почти с него самого.
Оглядев его милостиво и в то же время бесцеремонно, она спросила:
— Вы от мосье Барятина? Как его здоровье?