Зори над городом
Шрифт:
Однако часа через два к Шумову постучалась Виктория Артуровна, вызвала его на кухню и сурово прокричала, не соблюдая при этом ни падежей, ни других правил российской грамматики:
— Ваш девушка может идти на мелкий Швейный фабрика за Невский застава. Там шьют солдатский белье. Пусть она находит там старший мастерица Наталья Егоровна и говорит: «Я от чухонки с Васильевский остров».
Что-то отдаленно похожее на улыбку мелькнуло на каменном лице Виктории Артуровны, и она добавила:
— Да, это я — чухонка с Васильевский
— Я все понял, Виктория Артуровна! — с жаром воскликнул Гриша. — Великое вам спасибо!
Белесые глаза Виктории Артуровны снова стали беспощадными, она повернулась к Грише широкой своей спиной и в разговоры с ним больше не вступала. Адрес швейной фабрики она передала через Марью Ивановну.
Получив адрес, Гриша сразу же отправился на квартиру Сурмониной. Все вышло очень удачно: Катя была одна и обрадовалась ему чрезвычайно. Немного испугала ее Невская застава: как туда ехать? Оказалось, за все время жизни ее в Питере — правда, очень еще короткое — она никуда не ходила дальше мелочной лавки.
Поехали вместе. Фабрика помещалась в одноэтажном кирпичном доме и походила скорее на кустарную мастерскую. Условились, что Катя пойдет искать Наталью Егоровну, а Гриша подождет на улице.
Он долго ходил вдоль забора, на котором торчал щит «Гильзы Катыка» и была налеплена афиша: «Премьера!!! Новая пьеса Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины».
Он изучил афишу до последней буквы. Снова начал ходить взад-вперед. Замерз. Прошел час. Хоть бы удалось! Господи, хоть бы удалось Трофимовой поступить на фабрику! Сейчас ему это казалось самым важным.
И вот она прибежала к нему — румяная, счастливая.
— Ой, приняли! А какая она простая, Наталья Егоровна! Я буду с ней жить вместе… «Война, — говорит, — в рабочих руках нехватка…»
Гриша тоже почувствовал себя счастливым: наконец-то удалось ему сделать доброе дело для хорошего человека!
Он и сам стал от этого добрей, лучше. И как хорошо, что, придя домой, он застал у себя Бориса Барятина.
Надо будет сказать ему что-нибудь душевное. Он славный. А что он сплетни передает, так он, должно быть, верит им, тогда для него это уже не сплетни. Не надо придираться к людям.
— Что это за красотка стояла в ваших воротах? — игриво спросил Борис.
— Должно быть, Даша. Правда красавица? Она здесь во дворе живет. Слушай, Борис: надо бы нам с тобой поговорить.
— Ты знаком с ней?
— Погоди.
С чего начать разговор? Рассказать о Кате Трофимовой?
Нет, надо выбрать тему позначительней.
При всей своей легковесной житейской философии — как бы поприятней пожить на свете, — не может Барятин оставаться совершенно равнодушным ко всему на свете, кроме собственной особы.
А на свете многое делалось… Жестокая шла война.
На фронтах, после того как царь назначил сам себя верховным главнокомандующим, положение стало еще более
Все это было известно. И, однако, Шумов заговорил об этом издалека, осторожно.
Барятин перебил его беспечно:
— А ты слыхал, как теперь мальчишки-газетчики выкликают на улицах «Известия из ставки верховного главнокомандующего»? Букву «л» пропускают. Вот сорванцы!
Гриша слыхал о подобном зубоскальстве; вряд ли им занимались одни мальчишки.
Не того он ожидал от разговора с Барятиным. Придется, в конце концов, излишнюю осторожность оставить. По душам говорить, так по душам.
— Если все так будет продолжаться, то ведь рано или поздно произойдет взрыв. Он неизбежен. Во всяком случае, мы должны быть готовыми.
Барятин сразу стал серьезным.
— Кто это «мы»? — спросил он настороженно.
— Все, кто в решающий час не захочет остаться в сторонке.
Борис вскочил со стула, походил по комнате, подошел к окну. Помолчал, разглядывая что-то происходившее на улице.
Потом сказал негромко:
— Если быть последовательным — к чему ведут такие разговоры? К политике. Да ты к этому и клонишь. Я сразу понял — грамотный немножко. И вот что я скажу тебе совершенно открыто. Заниматься политикой «по-любительски», дилетантски, обходясь больше болтовней…
— Как Юрий Михайлович?
— По-моему, Юрий Михайлович от практической политики очень далек. Но погоди, не сбивай меня. Заниматься политикой с позиций безопасных — дело, на мой взгляд, отвратительное. Заниматься ею профессионально, всерьез, убежденно — ты хорошо знаешь, чем в условиях Российской империи эти занятия кончаются. Что касается меня лично, то организм мой, несмотря на свое цветущее состояние, к тюремному режиму непригоден. Можно, конечно, обвинить меня в трусости. Но дело, по-моему, не в этом. Я не считаю себя трусом. Вот ты говорил о положении на фронтах. Наступит мой срок, призовут меня — что ж, придется идти. Отобьют на войне руку или ногу — не моя вина. Значит, так решила сила, от меня не зависящая.
— И, значит, ты не намерен искать выхода? Предпочитаешь плыть по течению — куда-нибудь да прибьет?
— «Выход, выход»… По-моему, выход в том, что каждый должен думать только о себе. Я же тебе говорил не раз о своем эгоизме… помнишь нашу беседу в таверне?
— Помню, — сухо ответил Шумов, — очень хорошо помню. И жалею, что…
— А я не жалею! При всех своих грехах я человек прямой. Это — главная из моих немногочисленных добродетелей. И тебе советую напрямик: брось ты все это… Понимаешь, о чем я говорю? Брось водить тесное знакомство с такими деятелями, как Оруджиани. Не порть себе жизнь!