Зори над Русью

Рапов Михаил Александрович

— Булат! Булат! Отныне не в басурманских, в русских руках! — шептал Сергий. Глядя на него, оба мастера улыбались и оба по–разному: Демьян сдержанно, удовлетворенно, а Фомка… того не узнать — разбойник скалился простецки, по–доброму.

Фома отцепил от пояса ножны.

— Снеси, отче, кинжал князю, скажи: «Фомка–вор булатом кланяется, пущай он на меня не гневается».

Сергий, будто вспомнил что, полез за пазуху.

— На Москве о тебе, Фома, не забыли. Я тебе от Парамоши тож подарок несу.

— От Парамоши? Я ж его грабил!

—

Это промеж вас, а Парамоша, узнав, что путь мне через вашу слободку лежит, просил тебе колечко передать, его работы.

Фома взял, повертел в руках. Перстень простой, гладкий, тяжелого серебра. Повернул и обомлел: затканная тонкой, чудесной работы паутинкой, в кольцо была вделана лазоревая бусинка.

— Хозяюшкина!

Фома это слово единое так вымолвил, что Сергию невольно подумалось: «Жива душа у вора! Сколь ласково он свою покойницу вспомнил».

Фома все не сводил глаз с лазоревого шарика.

— Ну, спасибо! Кто же это Парамоше про бусинку шепнул?

— Кому же сказать, кроме Семена Мелика, — тихо откликнулся Сергий.

15. ПОСЛАНЕЦ МОСКВЫ

Сергий вышел поутру. Провожала его всей слободой, но за околицей он остановил людей, поклонился, прощаясь.

Демьян наконец осмелился спросить: куда игумен направил стопы свои?

Сергий сказал не таясь, громко, так, чтобы все слышали:

— На Новгород Нижний иду… На князя Бориса. — И уже не оглядываясь, быстро зашагал по дороге. Так и сказал игумен: «На Новгород! На князя». Не по–монашески вышло, не смиренно, точно в поход игумен собрался.

Щурясь от искристого снега, люди смотрели ему вслед, пока не скрылся он за ближайшими деревьями.

Ушел Сергий один–одинешенек. Набиваться ему в провожатые не посмели: знали — не гоже, ибо ходит он всегда один, но толки пошли:

— Чего в Москве глядели?

— Ну, наше дело помалкивать, а князья–то как же отпустили его без охраны?

— Идет игумен бесстрашно, напрямик, лесами, а время зимнее, волчье.

— Конечно, человек святой, а все–таки и на добра коня спотычка живет.

Фома об этом не вздыхал, а просто повертел кольцо на пальце да и пошел к мастеру Демьяну.

— Отпусти. Оберегать его пойду.

Демьяна уламывать не пришлось: отпустил, только побожиться заставил, что Фома вернется.

Но за Сергием разве угонишься: легок! Как ни спешил Фома, а отстал на полсуток. Когда подходил к Нижнему Новгороду, показалось — в Новгород Великий пришел: из кремля тревожно гудит колокол, народу бежит наверх, в гору видимо–невидимо. Над толпой церковные хоругвии, но несут их не благолепно, колыхают рывками из стороны в сторону, кажется, сейчас уронят.

«Чему бы такому тут быть? — ломал голову Фома. — Только на крестный ход не похоже, хоть в середине, в самой давке, попы затесались, но и их толкают без разбору. Попы в этой свалке локтями работают не хуже мирян и орут так же».

Гул стоит над градом. Вопленно голосят

бабы. Нижегородцы кое–кто в кольчугах, эти смело горланят про князя Бориса, татарских послов, царский ярлык, иные начинают поминать их матерно.

Фома, конечно, знал о споре братьев Костянтиновичей за Нижегородское княжество; понятно было и то, что Сергий мирить их идет, теперь стало ясно: Бориса он не уломал, а что потом стряслось — догадайся! Людей лучше не спрашивай, орут неистово.

Еле пробился Фома в кремль, к собору. Там на паперти попы, дьяконы, причт, кругом густой толпой миряне. Впереди, в полном облачении, с золотой митрой на голове — епископ, сам красен от натуги, вопит, архиерейским посохом, как простым батогом, по ступеням колотит, а выше, спиной к закрытым вратам собора, игумен Сергий стоит столпом, весь в черном, неподвижный, твердый.

Епископ покричал, покричал, задохнулся: был он тучен и потому рыхл.

Сергий поднял руку, так стоял, ждал, когда стихнет шум, потом сказал, медленно роняя слова:

— Князь Борис Костянтиныч сел в Нижнем не по праву. Епископ княжье беззаконие покрыл, — показал на новые стены кремля, — драться вздумали, валы насыпали, Орду на помощь позвали…

Стоило Сергию Орду помянуть, по толпе пошел шумок. Игумен выждал и в мертвой тишине бросил сверху:

— Отныне на епископстве Нижегородском и Городецком тебе не быть! В Москву иди! Таково митрополичье слово.

Епископ уронил посох, замотал головой, митра, сверкнув самоцветами, сползла ему на брови.

Сквозь толпу продрался купец, залез на паперть, сорвал шапку, закричал:

— Говоришь, владыка–митрополит епископа у нас забрал? Ладно!.. То дело владычное!.. А нас за что караешь? У меня сын помер, на столе лежит, а ты церкви позакрывал, попам требы справлять запретил.

Купец распахнул шубу, рванул ворот, разодрал рубаху.

— Ты крест с меня сыми, все одно мы теперь басурманы!

— Басурманы и есть! — Сергий не кричал, но говорил так, что повсюду в толпе его услыхали. — Вон князь, вон татары, и вы с ними заодно. Великий князь Дмитрий Иваныч запретил, а Борис царским ярлыком прикрылся: в Нижнем Новгороде сел. А вы где были? Сыпь сыпали по Борисову указу — вон валы–то. Доколе Борис — здесь в церквах службам не быть!

— Так! Стало быть, князь, да Орда, да мы, нижегородцы, — все черти одной шерсти! Ладно! Ужо! — Купец повернулся к народу, расхристанный, взлохмаченный, гаркнул: — Эй, робята, мало Борис на земляных работах народ морил, теперь с татарами нас спутал. Пойдем, мужики, потолкуем с Борисом Костянтинычем! — Махнул рукой призывно и побежал вниз с паперти, споткнулся об архиерейский посох, нагнулся, схватил и, размахивая им, побежал дальше ко княжескому терему. Толпа с ревом повалила за ним.

Кругом княжой усадьбы тын. Волна людей ударилась о преграду, остановилась, взревела еще злее. Откуда–то появились бревна, их потащили к тыну, десятки рук ухватились за бревна.