Зорро
Шрифт:
– Ваше волнение, падре, обличает вас не хуже любого признания, – вздохнул Зорро, бросая четки в его раскрытую ладонь. – Что же касается вашей веры, то мне сдается, что верите вы только в силу золота и оттого так упорно преследуете этих несчастных индейцев, не сделавших вам ничего дурного…
– Но они верят… – нерешительно начал падре.
– Пусть верят, – перебил Зорро. – Их предки жили с этой верой тысячи лет, и не в вашей воле отнимать у них эту веру…
– Их истуканы обагрены человеческой кровью… – упрямо продолжал падре.
– Кровь давно высохла и смылась дождями. Теперь они тайком приносят к подножию
– В Писании сказано: не сотвори себе кумира! – не сдавался падре.
– У каждого народа свое Священное Писание, – мягко возразил Зорро, – и чем их Писание хуже вашего?
– У дикарей и язычников нет и не может быть Священного Писания, – твердо стоял на своем падре.
– Вы уверены? – воскликнул Зорро. – Или вы в своем высокомерии просто не дали себе труда отыскать и прочесть его?
– Прочесть что?.. Истлевшие бечевки, перевязанные узелками? Обгоревшие по краям свитки, покрытые изображениями горбоносых бесов? И это вы называете Священным Писанием?! – И падре Иларио рассмеялся сухим смешком, рассыпчатым, как треск маковой головки.
– Внешность обманчива, святой отец, – пожал плечами Зорро. – Посмотрите на меня: я черен с головы до ног, но это не мешает мне восстанавливать попранную справедливость, вставать на защиту оскорбленной невинности…
– Да-да, я много слышал об этом, – поспешно согласился падре. – И все же я до сих пор не могу понять, что привело вас ко мне?
– Вы готовитесь свершить неправое дело, падре Иларио, – твердым голосом заявил таинственный собеседник. – И я пришел, чтобы предостеречь вас от этого!..
– Вы мне угрожаете? – сухо осведомился падре, давно ожидавший от ночного гостя чего-нибудь в этом роде. – А если я пренебрегу вашим предостережением?
И падре неприметно, пользуясь густыми тенями в складках полога, стал вновь тянуть руку к толстому четырехгранному стержню светильника.
– Лучше перебирайте четки, святой отец, – усмехнулся Зорро, когда пальцы падре уже почти достигли своей цели, – пусть каждый делает то, что соответствует его званию и привычкам!
С этими словами ночной посетитель отступил к распахнутому окну, оперся рукой о нижний край рамы и, завернувшись в плащ, легко перебросил свое гибкое тело через широкий подоконник. Вслед за этим он обеими руками стал сводить распахнутые ставни, и когда между ними осталась щель шириной примерно в три пальца, приблизил к ней лицо в черной маске и отчетливо прошептал:
– Можете не опасаться меня, падре, ибо будь на то одна лишь моя воля, с вашей головы не упал бы ни один волос! Но предупреждаю, что если вы хоть на дюйм сдвинете любого из каменных истуканов, клад Монтесумы будет потерян для вас навсегда!
Шепот затих, и ставни без единого скрипа сошлись воедино, сразу заглушив порывистый шум дождя и мокрые шлепки виноградных листьев за окном спальни. Падре Иларио мотнул головой, словно стряхивая с себя ночное наваждение, и, поднявшись с края постели, протянул руку к крюку, чтобы вбросить его в пустую петлю. Но не успел он коснуться кованого стержня, как крюк сам собой поднялся над петлей и аккуратно, без малейшего стука, воткнул в нее свой заостренный клюв. Вслед за этим сам собой погас фитиль плошки, а затем какая-то невидимая сила подняла падре в воздух и, протащив его под складками полога, уложила на нежнейшее
Проснулся падре Иларио от двойного солнечного луча, проникшего в спальню сквозь отверстия в деревянных створках ставень, вырезанные в форме сердец. На просвет ставни походили на червонных тузов, и то, что в голову падре пришло именно это сравнение, а не какое-либо другое, сразу показалось ему дурным предзнаменованием. В дымчатых складках полога слабо зудели разморенные утренним солнцем москиты, но когда падре вытянул руку из-под одеяла и дернул за бархатный шнур в изголовье постели, ночные кровопийцы тут же рассеянным роем взвились к высокому деревянному потолку. Где-то далеко внизу слабо звякнул колокольчик, заскрипели ступени, к спальне приблизились шаркающие шаги, раздался четкий негромкий стук в дверь, и когда падре сонным голосом просипел: «Войдите!» – дверь распахнулась и на пороге возникла Хачита с сияющим серебряным подносом в полных смуглых руках.
– Поставьте на столик и уходите, – вздохнул падре, почуяв крыльями ноздрей бодрящий аромат кофе.
Хачита молча переступила порог, бесшумно прошла по пышному ворсистому половику, брошенному от двери до ночного столика, и, звякая тонкой фарфоровой чашкой о край серебряного сливочника, установила поднос перед изголовьем постели. При этом ее лиловые губы были поджаты, а на полном лице было весьма отчетливо написано выражение оскорбленного целомудрия.
– Ты все еще дуешься за вчерашнее, дочь моя? – добродушно проворчал падре, приподнимаясь на локтях. – Оставь, Хачита, то был бес полуночный, выбирающий час, когда плоть человеческая наименее устойчива против него… Но там, где один праведник бессилен, на помощь ему приходит другой, и лукавый посрамляется к вящей славе господней!.. А теперь иди!
Хачита развернулась и, шурша круто накрахмаленными юбками, двинулась к двери. Падре глянул на поднос, сдвинул соломенную крышечку с глиняного судка и издал столь изысканный и в то же время удивленный свист, что служанка на миг остановилась и, полуобернувшись к кровати, уставилась на него черными неподвижными глазами.
– Что с вами, святой отец? – наконец произнесла она тягучим грудным голосом. – Разве я сделала что-нибудь не так?
– Я не… Я не… – забормотал падре, тыкая в судок тонким бледным пальцем.
– Боитесь, что недожарено? – вскинула брови Хачита. – Не сомневайтесь, лучше меня жареную саранчу вам здесь никто не приготовит! Розина вечно пересушивает ее, отчего крылышки на зубах рассыпаются в пыль, а шипы впиваются в десны и обламываются, оставляя в ранке зазубренный кончик…
– Но я не заказывал на завтрак саранчу! – испуганно и в то же время гневно перебил священник. – И вообще я намерен искупить грех вчерашнего чревоугодия долгим изнурительным постом! – По мере произнесения этой тирады падре Иларио постепенно приподнимался на постели и на слове «постом» уже встал в полный рост, возвел очи к кисейной вершине полога и смиренно сложил перед грудью длинные ладони.