Зощенко
Шрифт:
— Это место свободно? Можно сесть? Мне ответили:
— Да, пожалуйста.
Я села, повернула голову, чтобы поблагодарить, и обмерла: рядом со мной сидел М.М. Зощенко.
В это время на сцену вышел ведущий, объявил о начале вечера. На сцене появился Маршак, раздались громкие аплодисменты. Маршак поклонился и прошел в правый угол сцены, где стояло большое кресло.
Стали поочередно выходить выступающие, и, как только первый из них превысил всяческую меру славословия, Михаил Михайлович бросил, едва слышно, ядовитую реплику. Я откликнулась. К сожалению, даже вскоре, когда я попробовала
Нет, не простил Зощенко своих преуспевших друзей! Хотя многие из них были людьми вполне достойными и им тоже досталось немало. Но и обиду Зощенко, которого Маршак не поддержал при обсуждении повести «Перед восходом солнца», в один из самых опасных для автора моментов, тоже можно понять… Как вспоминает Путилова, на юбилейном вечере Маршака Зощенко нервничал:
«…Кончилось первое отделение, объявили перерыв, и чуть ли не половина зала цепочкой направилась на сцену к Маршаку. Другая часть потянулась к выходу, и мы с Михаилом Михайловичем чуть ли не в одиночестве остались в середине прохода.
— А ведь, пожалуй, и мне надо пойти туда, к Маршаку, поздравить его, — сказал Михаил Михайлович и тут же добавил: — Но вы посмотрите, какой сейчас он и какой — я.
Я посмотрела сначала в сторону сцены и увидела Самуила Яковлевича, утопающего в кресле и одновременно в объятиях десятков людей. Его поздравляли, слышались восклицания, слова восторгов и приветствий. Грузный, большой, всей своей позой, выражением лица он излучал добродушие и живое удовольствие.
Тогда я оглянулась и посмотрела на Зощенко. Передо мной стоял человек с мертвыми, потухшими глазами, с лицом, буквально обглоданным страданием и немыслимой тоской.
— Ну так как, идти мне? — спросил он.
— Нет, не надо, не ходите, — без всякого колебания ответила я.
— Да, не пойду я туда, — сказал он, — а, пожалуй, спущусь и выпью чего-нибудь.
И он медленно пошел к выходу.
Не могу передать, какое охватило меня горе. Мне показалось, что и там, в буфете, он будет совершенно один, и больше всего я испугалась, что вообще он возьмет и прямо из буфета уйдет в раздевалку, а потом на улицу…
Но он вернулся, подошел ко мне, и я, не знаю уж как, выговорила:
— Я на вас обиделась, Михаил Михайлович!
— Как? — спросил он, буквально оторопев. — Я вас чем-нибудь обидел? Как это могло быть?
— Почему вы не пригласили меня с собой?
Он посмотрел на меня и сразу все понял. Его глаза потеплели, он чуть усмехнулся.
— Да, я виноват перед вами. Я очень виноват. Как же я теперь искуплю свою вину?
— Да, как вы теперь ее искупите? Он подумал.
— Знаете что, у меня месяца через два выйдет книга. Если я сразу пришлю ее вам в подарок, это будет компенсацией?
— Да, будет, конечно. <…>
Началось второе отделение: концерт из произведений Маршака. Кто-то стал читать стихи, и я почувствовала, что мой сосед словно окаменел, что он не слушает
— Простите меня, но этого я уже совсем не могу. Не сердитесь на меня, пожалуйста, что я ухожу. Я обязательно пришлю вам книгу. <…>
Через несколько дней я встретила знакомого, известного литературоведа и хорошего человека. Он тоже был на вечере Маршака.
— Слушай, — схватил он меня за руку, — как ты решилась сесть к Зощенко? Как ты решилась? Ведь весь зал видел, что рядом с ним есть место, но никто не посмел…
Боже мой! Я представила себе ощущение человека, который видит, что в зале нет мест, что люди кругом стоят, а место рядом с ним никто не занимает…
— Нет, — ответила я своему знакомому, — я не проявила никакой решимости, это получилось совершенно случайно.
Но про себя я возблагодарила судьбу за эту случайность, за то, что я оказалась кем-то, кто занял пустовавшее место, кем-то, благодаря кому Зощенко не почувствовал своей отторгнутости от людей. Может быть, поэтому он сразу, с первого мгновения, был так доверителен ко мне?
И был еще финал у этого вечера. Как свидетельствуют очевидцы, вернувшись в гостиницу, Маршак вспомнил, что видел Зощенко в зале и тот почему-то к нему не подошел. Он позвонил Зощенко по телефону и спросил, почему он не был на сцене. В передаче Маршака ответ Зощенко прозвучал так:
— Он говорит, что устал переучиваться».
УХОД
Да — тяготы жизни победили Зощенко. У него уже не было сил работать.
У него уже не было сил прощать, улыбаться тому, кто нанес ему тяжкую обиду. Он уже «не откликался» даже на вполне искренние попытки хороших людей прийти к нему и чем-то, как они надеялись, помочь. Он обиделся на все человечество в целом. «Зощенко обиделся!» — шутливая когда-то фраза «серапионов» приобрела смысл трагический. Его уже ничто в жизни не привлекало: ни почитатели, ни книги.
И вот — наступил последний год его жизни. Никто не знает своего «последнего года». Не знал и Зощенко. Литературовед Г. Леонтьева вспоминает тот год (Леонтьева Г. Ненаписанная новелла // Вспоминая Михаила Зощенко. Сборник):
«Случилось так, что в последний год его жизни мы оказались одновременно в Москве. Он — с хлопотами о пенсии, я — по своим аспирантским делам. Шел 1958 год.
Перед отъездом из Ленинграда Зощенко сказал мне, что остановится он у поэта В. Лифшица, дал телефон, просил позвонить и навестить его в Москве. В один из дней я отправилась на Аэропортовскую, в писательский дом.
До назначенного Михаилом Михайловичем часа оставалось еще время, и я зашла навестить Ф. Вигдорову и А. Раскина. Фриду я очень любила. Она тоже была человеком высокой чести и нравственного долга — перед своими читателями, перед людьми, перед обществом. Это она, продираясь сквозь заслоны в зал заседания неправедного суда над Бродским, несколько лет спустя будет вести подробные протоколы учиняемого насилия над поэтом, которого Ахматова считала самым талантливым из плеяды тогдашних молодых поэтов».