Зов сердца

Блейк Дженнифер

В это время года было лучше всего не только передвигаться по воде, но и торговать для тех, кто жил в Новом Орлеане и его окрестностях. Зимние дожди вызывали подъем воды, что облегчало путешествие, а снега дальше к северу в течение еще нескольких недель не давали торговцам из Иллинойса с их более густыми и ценными мехами спуститься вниз по реке. Тот, кто выбирался и скупал меха у индейцев на юге, даже если они по качеству были хуже северных, попадал на рынок раньше и мог сейчас выручить за свои шкурки больше, чем во время сезона.

Даже при отсутствии насекомых и пресмыкающихся вести пирогу было нелегко. От непрерывных наклонов, погружения весел

и рывков мышцы на спине и руках напрягались и затекали, что могло быстро превратиться в мучительную пытку. Легкость, с которой Рене Лемонье приспособился к этому, стала почти раздражать Сирен. Он не только быстро нашел особый ритм, который был единственным средством против переутомления, но вскоре выучил слова всех песенок и напевов, с помощью которых Бретоны обычно поддерживали скорость и разгоняли скуку. Вдобавок, как назло в его голосе — глубоком баритоне — не было заметно одышки и никаких признаков напряжения и боли, которые, она не сомневалась, он должен был ощущать в раненой спине и боку.

Сначала она уверяла себя, что он просто притворяется и скоро сдаст. Когда же этого не произошло, она пришла к убеждению, что все дело в ее собственных усилиях на третьем весле, облегчавших работу двух других весел, чтобы держаться впереди второй лодки. И, наконец, последним объяснением стало то, что его раны были не так серьезны, как казались, и как он сам делал вид.

Если такая мысль и приходила в голову Жану и Пьеру, они не подавали вида. Первые несколько лиг они просто следили за Рене, чтобы убедиться, что он не перевернет пирогу, а потом оставили его в покое.

Гребля дала Рене возможность размять спину, изгнать глубоко засевшую там боль и напряжение. Войдя в ритм и приспособившись к движениям, он ощутил успокаивающее действие их монотонности и размеренности. Это позволяло ему свободно размышлять, обдумывая возможные трудности.

Так случалось, разумеется, только тогда, когда его внимание не было приковано к сидевшей перед ним женщине. Его притягивала спокойная грация ее движений, то, как ее юбки плотно облегали талию и ложились вдоль вытянутой ноги, на которую она обычно делала упор. В линиях ее спины была такая симметрия, в ее тонких руках — такая сила, что ее плавные движения завораживали. Она повязала голову шарфом от холода, но из-под него, блестя на солнце, свисала толстая коса, конец которой мягко завивался, как у ребенка.

Она принадлежала ему. Странно, сколько удовольствия доставляло это воспоминание. Он-то считал себя выше такой чувствительности по отношению к женщине. Ни одна из множества тех, за кем он ухаживал или с кем спал, так не задерживалась в его, мыслях. Он уверял себя, что все дело в новизне. Ни одна другая женщина не давала ему понять так ясно, что ей ничего от него не нужно, кроме услуг на одну ночь. Если уж говорить правду, он был обижен, но в то же время заинтригован.

Но все-таки он вспоминал не ее отказ, а ощущение прижимавшегося к нему тела, мягкую упругость ее губ, когда она отвечала ему, быстро научившись тонкостям поцелуя, нежные объятия ее рук, жаркие бархатистые глубины ее тела.

Причина могла заключаться и в ее девственности. Это не явилось неожиданностью, она объяснила ему все достаточно прямо, но это было еще одним новым для него опытом. В прошлом он выбирал предметами своего внимания похотливых вдов, скучающих жен вечно пребывавших в разъездах мужей, проституток в обличье благородных дам или театральных танцовщиц, которые хотели, чтобы их счета оплачивались покровителями. Не в

его правилах было соблазнять девушек, так как это мало что прибавило бы к его репутации, да и претило его натуре. Может быть, он и смог бы, но предпочитал играть честно.

С Сирен это казалось невозможным. Он сожалел об этом, но сделать ничего не мог. Он сомневался и в том, что его раскаяние достаточно глубоко. Ему нравилось думать о том, что только он один ласкал ее. Это делало ее особенной, каким-то непонятным образом связывало ее с ним. Он не мог загадывать, как долго это продлиться, но пока это доставляло ему опасное удовольствие. Она служила ему оправданием, но на деле могла бы обернуться и опасностью, и, возможно, даже самой серьезной.

Чтобы расслабиться, он стукнул веслом по бортам пироги, лопасть взметнула фонтан брызг, капли воды попали на шею Сирен. Она охнула от прикосновения холодной воды и быстро обернулась.

— Прошу прощения, — пробормотал он, но не сумел удержаться от улыбки.

Она фыркнула и снова отвернулась. Она простила то, что он специально брызнул на нее, но ему незачем было напускать на себя такой невинный вид или демонстрировать, как он доволен собой.

Днем они остановились поесть в заросшей травой роще — на ровной отмели, образовавшейся из нанесенного песка и морских раковин и усеянной дубами, — одной из многих рощ, раскиданных по этой болотистой местности. Утренняя работа разожгла аппетит; лепешки-сагамиты, которые раздала Сирен, удостоились щедрых похвал. Их готовили из смеси кукурузной муки, жира, рубленой свинины и бобов, которая раскатывалась в плоскую лепешку и выпекалась на сковороде. Они запили их водой, но, чтобы взбодриться перед предстоявшей дорогой, развели маленький костер из сухих дубовых веток и вскипятили кофе.

Они устроились кто где, привалившись спинами к дереву или бревну, чтобы отдохнуть после долгих часов в пироге, где не на что опереться. Сирен принесла из пироги одеяло и улеглась на него, согнув колени и подложив руки под голову, глядя вверх в тусклое зимнее небо.

Ее одолевало странное беспокойство. Несколько дней перед отъездом прошли в тревоге. Рене ушел от них наутро после той ночи, которую она вспоминала как ночь с грозой. Она не знала, чего ожидать от Бретонов. Ей казалось, что опять могут последовать упреки или какие-нибудь грубоватые шутки и подтрунивание, а вместо этого не случилось ничего. Как будто их успокоило, это соглашение. Она даже задумалась, не испытывают ли они некоторого облегчения, избавившись от забот о ней. Мысль была не слишком приятной.

И все-таки их молчание было каким-то неестественным. Они были общительными людьми, любили поболтать, посмеяться и подразнить друг друга. Оглядываясь назад, она поняла, что они вели себя слишком сдержанно. С той ночи, как появился Рене. Она не могла вспомнить ничего из того, что он говорил или делал, что могло бы как-то объяснить эту странность, но все было именно так. Неужели в этом человеке было что-то подавлявшее их?

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Рене. Короткий период до их отъезда он провел на своей квартире, хотя раза два приходил к ним вечером обсудить некоторые подробности насчет своей доли индиго и снаряжения. Он не делал никаких попыток к сближению с ней, хотя был любезен, улыбался и отвешивал поклон. Раз или два она замечала, что он наблюдает за ней, но не более того. Ну и что же, она была готова дать решительный отпор, если бы он захотел попробовать. Ей, может быть, еще и представится такая возможность.