Зов Ункаса
Шрифт:
«В ту ночь вопреки всем дурным подозрениям Халерха почувствовала, что Косчэ-Ханидо непременно сейчас должен быть с ней. Она стала ждать его с вечера, она прислушивалась к шагам и замирала, когда шаги приближались. Но Косчэ-Ханидо так и не появился. И ей бы приуныть, но в полной тьме, едва согревшись под одеялом, она ощутила вокруг себя тёплый туман, который всё резче и резче просекали солнечные лучи. Сдавив скрещёнными руками груди, она увидела над собой лицо Хосчэ-Ханидо – то одичавшее лицо, которое видела, когда уронила чашку. Он был первым, кто дотронулся до неё, кто вот так, в безрассудстве, забыл всё на свете и чуть не
Странную книгу написал Семён Курилов. Никто у него не добивается счастья, простого человеческого счастья. Возможно, это связано с тем, что они не понимают, что такое счастье? Иногда думается, что вот сейчас-то всё и уладится, ан нет, опять кому-то приходит мысль, из-за которой всё в голове героя переворачивается, а следом и в очередной раз преломляется линия сюжета. Даже в конце, когда хотя бы чуточку успокоения должно прийти к читателю, книга заканчивается не встречей, а расставанием двух любящих людей.
«Когда стали привьючивать к нарте мешок, Ханидо вдруг оставил людей, собирающихся провожать их в далёкий путь, и пошёл к Халерхе.
Он застал её неожиданно – Халерха заплетала косу, свалив набок густые и длинные чёрные волосы.
– Пришёл, – поздоровался он. – Сейчас уеду. Не увидимся, может. Пришёл сказать: нет без тебя жизни.
– Поезжай, Ханидо, – сказала она. – Поезжай. Попытай счастья.
– И ты будь счастлива. Если добром хоть раз вспомнишь меня, постарайся увидеть радугу над собой».
Что это? Желание создать невыносимо-тяжёлое настроение? Безысходность? Но куда уж больше?
Жозеф Диксон написал в книге «Исчезающий народ»: «Жизнь индейцев – это цепь непрерывных трагических событий». Похоже, что Семён Курилов решил не только подтвердить эти слова американского писателя, но и максимально уплотнить эти события. Каждая новая глава обостряет сложившуюся ситуацию. И не приходится ждать никого, кто пришёл бы на помощь попавшим в беду. Не приходится ждать, что чья-то жизнь вдруг сказочно переменится к лучшему. Нет, ничего такого не будет. Все будут бороться за себя и давить других.
За такими людьми не хочется идти, даже если они, подобно Курилю, мечтают возвести храм.
ВЫЖИВАНИЕ…
«А вот и поляна, и стойбище на поляне. Три деревянных рубленых дома посередине, а вокруг них в беспорядке – чукотские яранги, ламутские тордохи. Посёлок-стойбище кишит людьми – всюду шум, говор, крики. Сплошным кольцом опоясывают эту толкучку перевёрнутые вверх полозьями нарты собачьих упряжек. Ближе к деревьям – оленьи упряжки, а на отшибе – лошади возле раскуроченной копны сена.
Сквозь
Ярмарка уже жила своей собственной жизнью, и приехавшие сразу исчезли в этом скопище людей и товаров, будто котёл рыбы выплеснутой в бурлящее озеро».
Самый настоящий мир Дикого Запада. Кажется, что эту картинку, выхватили из какого-то вестерна, где индейцы приехали в форт для торговли. Однако это не Дикий Запад, а Дикий Север, но здесь каждую минуту могут произойти события такие же, какие происходили на улице далёкого посёлка золотоискателей где-нибудь в Монтане или Орегоне.
Ярмарка – одна из ярчайших сцен романа, хотя и не центральная. По большому счёту, от неё-то сюжет никак не зависит, зато без неё, без этого суматошного скопления туземцев, приехавших обменять пушнину на железные ножи, винтовки и стальные швейные иглы, картина индейской жизни была бы неполной. Здесь и откровенный обман купцов, и повальное пьянство, и азартные игры, и отчаянье тех, кто упустил свой случай…
«… И только теперь все поняли, что через один миг взять ружьё будет уже невозможно. Ничего нет страшней и упрямее чисто мужской страсти. Богачи вдруг попёрли вперёд. Раздались короткие, отрывистые голоса. Все сразу стали не просто чужими, а вроде бы никогда и не видевшие друг друга. В глазах – кровавое бешенство, лица – в суровых складках, локти у каждого растаращены – не моги напирать, но дорогу мне дай…»
Примитивное мировоззрение дикарей сконцентрировано именно в тех главах, где описывается ярмарка. Здесь всеми движет страсть наживы и собственной выгоды. Богатый ты или бедный – тебя тащит именно эта страсть. И она способна убивать. На ярмарке, куда мешками свозится пушнина и распродаётся за гроши, люди уже не помнят, кто они. Они теряют свою принадлежность к народу, теряют своё лицо, теряют себя.
Новый мир, называемый Цивилизацией, поглощает Традицию, и тогда вместе с Традицией исчезают Истинные Люди. И в бешеной погоне за благами этой цивилизации человек теряет не только своё лицо, но и душу.
Мне вспоминается, как в Институте этнографии выступала однажды женщина из племени Навахо. У себя на родине она в резервации преподаёт родной язык. С горечью рассказывая о том, что многие соплеменники уже не знают языка Навахов, она сказала замечательную фразу: «Мы не называем Навахом того, кто не говорит на нашем языке. Да, он живёт в нашем племени, но мы называем его просто индейцем. Он просто индеец, но не Навах». Человек без родного языка не способен быть носителем своей национальной культуры. Он просто человек. Индейцы не отказывают индейцу в праве называться индейцем, но они не видят в нём соплеменника, если он не знает родного языка. И это правильно.
МЕЧТА…
Перечитывая Курилова, я снова и снова задавался вопросом: почему же книги наших авторов, писавших о «малых народах» (то есть об индейцах) не выросли в общее направление, которое можно было бы сравнить с тем, что принято называть вестерном? Чего-то не хватает в наших книгах? Нет, дело не в сюжете, у вестернов бывают самые неожиданные сюжеты и даже формы. Возьмите, к примеру, «Маленького Большого Человека» Томаса Бергера. Там нет ничего стандартного. Даже язык – он наполнен иронией, разве кто-нибудь до Бергера позволял себе писать в таком тоне о серьёзных вещах?