Зойка и Пакетик
Шрифт:
– Привет!
– Привет! Что не была так давно? Заучилась?
– Да как сказать…
– Да вот так и говори, как есть.
Зойка уселась на кушетку. Как хорошо, как уютно ей в этом маленьком закутке. Какие хорошие глаза у Игоря, какие красивые руки! И чувство, будто все-все про тебя знает, а тебе от этого совсем не плохо, не стыдно. Сейчас она ему расскажет про дневник, про Анюту…
Но не тут-то было! В дверь просунулась старушечья голова:
– Доктор! Я перрон подметала, а там человек валяется.
– Зой, ты посидишь, меня дождешься, ладно? Я тогда закрывать не буду. Думаю, недолго.
У Зойки испортилось настроение. Вот всегда так! Только станет хорошо, как что-то тут же должно вломиться в это хорошее.
Она сначала сидела, нахмурившись, на кушетке, затем подошла к стеклянному шкафчику и стала изучать стоящие там лекарства. Эфир… Кто-то у нее просил достать эфир. Кто-то из барачных. То ли Наиль, то ли Бомбейка? Точно, Наиль. “Вату к носу, морду в целлофан - м полный балдеж”.
У Зойки часто забилось сердце. Она приоткрыла дверь, выглянула в зал - Игоря не было видно. Ловким движением открыла шкафчик, взяла флакон, сунула в сумку и, дернув замок-молнию, перевела дыхание. Затем, услышав шаги, вышла навстречу Игорю.
– Игорь, ты чего так долго? Еле дождалась. Пора! Побежала. До следующего!
В бараке ей так шумно обрадовались, что Зойка даже растрогалась. Бомбейка лезла целоваться, Зойка брезгливо увертывалась.. Наиль хлопал в ладоши, наливал бормотуху, которую Зойка сроду не пила, предлагал анашу, от которой она раз и навсегда отказалась, называл дорогой кентухой. На одеяле, свернувшись калачиком, спали Сафар и Пакетик. Гриши не было.
– Пропал Гришка!
– весело сообщил Наиль.
– мы думали, вы вместе решили с нами не водиться, а ты, значит, не знаешь. И Шведа тоже нет. Мы заскучали. Вот вчера я малость разжился, а то насухую все. К тебе боялся идти, а телефона не знаем. Ты, слышь, дай телефон, а?
Зойка молча слушала эти излияния. Мгновенная растроганность ушла, хорошее настроение не возвращалось. Она швырнула под ноги Наиля пузырек с эфиром: разобьется - пусть разобьется. Он не разбился. Зойка повернулась и, ничего не объясняя, ушла.
На следующее утро ей не захотелось идти в школу. Она вообще не любила школу, но иногда это находило как приступ, и по опыту знала - тут уж она через себя не переступит. День-другой придется посимулировать. Встала, пошатываясь, в ночной рубашке, рукой обхватив горло. Сипло спросила:
– Мама, где у нас сода? Что-то не продохну. Боль страшная.
Остальное все отработано. Мама дает наставления, папа кипятит молоко, мешает его с боржоми, стоит над душой, чтобы пила горячее. Затем уговаривает сделать компресс. Зойка соглашается, но все в ней уже дрожит от злости, она почти на срыве, ей хочется остаться одной.
Но когда папа уже стоит
– Папа, скажи, если бы вы с мамой решили разойтись…
Папа смотрит оторопело, затем освобождает свою руку из руки дочери. Говорит глухо:
– Мы не разойдемся.
– Нет, ты дослушай меня, пожалуйста. Представь, что все-таки разошлись бы. Ты захотел бы оставить меня с собой? Или с мамой?
– Мы не разойдемся…
– Господи! Как с вами трудно! Но могут же люди порассуждать на отвлеченные темы?
– Я не хочу рассуждать на эту тему.
– Ладно, иди!
– кричит Зойка.
– Уходи скорее, пожалуйста!
Зойка лежит, закрыв глаза, не шелохнувшись, час или два, затем проваливается в глубокий сон. Проснувшись, срывает с шеи компресс, отшвыривает его на пол, достает тетрадку.
“15 января 1945 года. Вши совсем замучали. Вчера Люся принесла деревянный гребешок…”
“Это же строки, которые первыми попались мне на глаза там, в бараке”, - вспомнила Зойка.
Там, в бараке… в бараке.
Что-то екнуло к нее в груди, что-то заметалось, затревожилось. Она поднялась, не понимая, что с ней происходит. Наталкиваясь на вещи, с трудом отыскала брюки, но вместо того, чтобы надеть, принялась искать свитер и потеряла их. Наконец все собрала в кучу, оделась и выскочила из дома.
На пустыре пыталась остановиться, передохнуть, одуматься: “Да что, в конце концов, случилось, почему я мчусь туда как угорелая? Что он, сгорел этот барак или его, наконец, снесли? Нет, вот он, стоит!”
– Кто здесь? Бомбейка, Генка, Наиль, отзовитесь!
Молчание. Но вот лежит кто-то на полу. Боже мой, почему он так лежит, Пакетик? И отчего блестит, сверкает его голова, чем он накрыт?
– Пакетик, Пакетик!..
Зойка хватает его за руки. Они совсем холодные. Что же он не отвечает! Да ведь у него пакет на голове, вот почему он молчит. Зойка срывает пакет, запах эфира разливается в воздухе.
– Пакетик!
– рыдает Зойка.
– Пакетик!
Крик застревает в горле, она вскакивает, обезумев, и мчится куда-то, мчится, не разбирая дороги. Четырехэтажный дом, подъезд, лестница на четвертый этаж. Почему сюда? Значит, она бежала сюда?
Надавив звонок, она уже не могла оторвать от него пальца, и когда Анна Сергеевна открыла дверь, почти упала на нее.
Вдруг, потеряв голос, шепотом:
– Анна Сергеевна! Анна Сергеевна! Там Пакетик в пакетике. Мертвый. Анна Сергеевна!
Чистые синие глаза плескались рядом сочувствием, непониманием. Зойка опустилась на пол, мгновенно прозрев:
– Вы Анюта. Ну конечно же, вы - Анюта.
Засмеялась, затем заплакала и снова:
– Пакетик там. Мертвый…