Зубы настежь

Никитин Юрий Александрович

– Красиво, – признал я.

– Ни одного кустика, – согласился воевода, он красоту понимал по-своему, – даже хорек не подберется незамеченным! А ближайшая балка, где можно укрыться, аж за версту... Были и ближе, даю голову на заклад, но этот епископ явно засыпал, засыпал... Да еще и землю притоптал! Эх, великий воитель помер в этом... что в сутане.

В голосе старого воеводы было явное сожаление.

– А зачем это епископу? – спросил я.

Воевода сдвинул плечами:

– Наверное, по привычке.

– Старое уходит туго?

Он

кивнул, чувствуя что-то недосказанное в моих словах:

– Кто знает... может быть, у него остались какие-то могущественные враги? И он всегда готов к осаде?

Несокрушимость чувствовалась как под ногами, так и в воздухе, что окружал нас. За нашими спинами двор как на ладони, мы заново оценили как умело епископ выстроил замок, расположил пристройки, конюшни. Даже запасы двор были укрыты навесами, так что даже если бы удалось перебросить через стены горящие стрелы или горшки с огненной смесью, то пожара они бы не вызвали.

В дверь стукнули. Воевода рыкнул, створка приоткрылась. Вошел второй монах, такой же строгий и неулыбчивый, только ростом еще выше, а в плечах пошире.

– Его святейшество, – сказал он сухо, – приглашает вас на ужин.

Я не успел рта раскрыть, как воевода уже был на ногах, забыв про усталость, ночь в веревках, удар обухом по голове и прочие мелочи. Глаза его заблестели как у разбойника при виде попавшей в руки поповской дочки:

– Пора, пора!.. Веди, сусальный.

– Это еще не все, – обронил монах еще суше.

Глаза его смотрели неодобрительно, с явной неохотой хлопнул в ладони, отступил на шаг и поклонился. Из коридора показался третий монах: здоровенный мужик поперек себя шире, с тупым корявым лицом. В руках у него был длинный меч в ножнах, туго обмотанный широкой, уже потертой перевязью.

Сердце мое застучало чаще. Я боялся поверить себе, а монах, проговорил с растущей неприязнью к полуголому варвару, который явно не занимается умерщвлением плоти:

– Наш лорд решил, что герою-варвару будет несподручно без его меча даже на обеде.

Я торопливо схватил меч, вытащил из ножен до половины, полюбовался, чувствуя необъяснимое желание опуститься на колено и коснуться губами холодного надежного клинка. Пальцы мои вздрагивали, а сердце колотилось все сильнее.

– Как... удалось?

– Это было нетрудно, – ответил монах сухо. – К сожалению, разбойники успели ускользнуть, но не настолько быстро, чтобы успеть захватить добычу. Нам достались ваши кони, оружие. На костре еще жарилось мясо!

Я бережно задвинул меч обратно. Рукоять уже потеплела под моими пальцами, я чувствовал как будто отрываю что-то от сердца, когда с трудом отнял руку. Монах смотрел как на обреченного гореть в аду, когда я поспешно перебросил перевязь через плечо.

Воевода спросил нетерпеливо:

– Мы что же, попав к епископу, ударились в пост?

Похоже, монаху хотелось спросить, почему епископ решил, что варвар захочет придти на обед

с оружием, или же собирается резать жареное мясо этим двуручным мечом, шириной в две его ладони и длиной в подъемный мост, но сердце мое переполнилось горячей благодарностью к этому мрачному нелюдимому епископу, который так хорошо меня понял.

Снизу уже катили запахи кухни, но мы шли за монахом мимо, потом вступили в достаточно темный коридор, на стенах паутина с засохшими мухами, стены в плесени, с низкого свода свисают зеленые космы мха.

Воевода начал хмуриться, у меня по спине бегали нехорошие мурашки. Монах, словно почувствовал, торопливо довел до конца коридора, там дорогу перегородила дверь из дубовых плах с медными полосами крест-накрест:

– Здесь я вас оставлю. Дальше мне...

Воевода раскрыл рот для вопроса, моя рука медленно поползла к рукояти меча, но дверь со скрипом открылась. По ту сторону стоял епископ, а за его спиной виднелся узкий проход, вырубленный прямо в горном массиве. Проход вел круто вниз, я видел только низкий свод из красноватого гранита.

– Дальше проведу я, – сказал епископ. Лицо его было бледным, а губы плотно сжаты. – Никто, кроме меня не смеет заходить в мою келью, где предаюсь горестным размышлениям о падении человека, а величии Господа Нашего, о его неизречимой милости и... где я предаюсь умерщвлениям плоти.

Монах под его суровым взглядом попятился, словно его отталкивала огромная невидимая ладонь, поклонился уже издали, и так пятился до тех пор, пока не исчез. Епископ сказал надтреснутым голосом:

– Следуйте за мной.

Дверь за нашими спинами захлопнулась с недобрым лязгом. Мы двинулись за хозяином, оба замечая, что его спина постепенно выпрямляется, в когда он оглянулся, в его лице уже не осталось и капли аскетического смирения. Кого-то это лицо мне смутно напомнило, но догадки спутал недовольный голос воеводы:

– И что же... Я думал мы идем тешить плоть, а не умерщвлять!

Епископ оглянулся, засмеялся раскованно:

– Мы идем пировать. А народ пусть думает, что я провожу время в молитвах. Дурни!.. От меня любой бог отвернулся бы, если бы только молился вместо того, чтобы крепить стены и нанимать воинов для своего войска!

Дальше он шел, не поворачиваясь, а я сверлил спину взглядом, пытаясь понять, кого же напоминает, ибо уже слышал и этот смех, и видел этот независимый разворот плеч,

Глава 40

Подземный ход вывел еще к одной двери. Епископ открыл ее крохотным серебряным ключиком, тщательно запер за нашими спинами, да не попадет сюда никто из любопытных или шпионов, дальше мы шли ровным все расширяюшимся коридором.

Епископ ускорил шаг, на ходу вытаскивая из-за пазухи золотой крестик. Впереди из полумрака выступила еще одна дверь. Последняя, как мы поняли, ибо эпископ открыл и, отступив на шажок, указал вовнутрь гостеприимным жестом.