Зуза, или Время воздержания

Пильх Ежи

Про глаза шлюх я бы мог написать целый трактат. Про их колюче-ясные глаза. Белые глаза киллерш и снайперш. Почему у продажных телок светлые глаза? Если карие, то практически янтарные, если зеленые, то как схваченная первыми заморозками трава. Не голубые, а лучезарно-серые, и не синие, а лазурные. Невольно подумаешь, что белеют от мстительности, злобы и отчаяния, светятся от похоти и бесстыдства. Старинное предание гласит, будто в детстве, а, возможно, еще и в ранней юности все эти барышни были темноглазыми. И лишь по мере продвижения по пути порока исподволь происходила соматизация^[9] озлобленности и горечи. Радужки белели. Сегодня глаза все без исключения светлые, сухие и ледяные. А у Зузы — темные, влажные, страстные.

Боже мой, Зуза… Мне шестьдесят шесть лет, за спиной у меня три брака и уйма похождений, женщины всегда были моей страстью и наваждением, жизненной целью.

Я жил, чтобы наслаждаться звериным, а может, божественным даром осязания, но никогда не испытывал такой бешеной страсти, такого восторга, как с тобой. Прикосновение к твоим ногам, рукам, спине — это же воспарение духа, счастливое помрачение сознания. Ради чего еще жить? Господи, да ради одного этого: тронуть твое бедро…

Что это — проделки осязания, обезумевшее тело? Или начало любви? Девушка мне нравится, я хочу ее осязать. Старческая блажь? Кому бы не захотелось обнять женщину, сорока годами младше? Даже в свои сто двадцать… А если ты ведешь дневник, как удержаться, чтобы об этом не написать? Старый сатир и юная нимфа — упорно эксплуатировавшие эту тему античные народы знали, что делают. Молодые, куда более молодые подружки обладают ценным качеством: они не нарушают твоего одиночества. Их целиком поглощает нескончаемая жизнь, и потому ничто завершенное им не внятно. Ты можешь быть одной ногой на том свете, тебе может быть — да, да! — сто двадцать лет, и все равно им это до лампочки.

Не из-за угрызений совести, а из самодовольства, что ли, я частенько возвращаюсь к этой теме. Что за тема? Бабло. Согласен: никто не любит тратить деньги, в особенности впустую или даже в ущерб себе, от этого, как правило, появляется неприятный осадок, страх перед грядущими болезнями и экзистенциальное похмелье. (Как и обыкновенное, впрочем, — без выпивки редко когда обходится.) Я же никогда никакого страха не испытывал, осадка у меня не оставалось и ни общеэкзистенциального, ни даже обыкновенного похмелья не бывало. Напротив, мне всегда казалось, что за гроши я получаю абсолют — женское тело. Оно — даже слегка потрепанное — меня возбуждало; меня возбуждало, что я плачу его владелице, что еще кто-то ей платит, возбуждало, что она занимается сексом с другими. За деньги, разумеется, — если бы задарма, то есть самозабвенно, я бы вскорости с горя отдал концы. Нет, пожалуй, не с горя, а от безразличия и скуки. Мне не нужна женщина верная и преданная, а нужна неверная и распутная. И ведь везло: ни одна из тех, что были по-настоящему нужны, не была мне верна. Но моя-то она тоже была… Хуже не придумаешь, состояние тягостное и противоестественное, однако лишь это оживляло и осветляло темную и густую старческую кровь. Иное дело, что не такой уж я любитель половых изысков, никогда не увлекался этими кошмарными секс-игрушками, избегал поз, опровергающих закон всемирного тяготения, и прочих — уж простите — забав.

8

Мне все время казалось, что она со мной. Я старался, чтобы мои женщины были со мной в прямом смысле. То есть постоянно, круглые сутки, без перерывов. Совместные прогулки, обеды и чтение газет. Общая физиология, одни и те же болезни, одинаковый запах тела, одинаковый ритм дыхания.

Теперь такие союзы не в чести. Нельзя садиться другому на голову — это полный отстой; даже в любовном амоке извольте считаться с потребностями партнера; при самом горячем взаимном чувстве непозволительно ограничивать свободу любимого человека, и т. д. и т. п.

А по-моему, либо мы пара, либо не пара. Если пара, то не только на голову друг дружке садимся, но и на шею, на грудь… куда ни попадя; влезаем в печенку, легкие, почки, сердце, в кишки, мозги, селезенку — хоть обделайся, хоть задохнись… Теряем все: своеобразие, индивидуальность, а главное, свободу. О деликатности, взаимоуважении и прочих глупостях можно забыть, всему замена — взаимопожирание. Если любишь по-настоящему, то тебя в принципе нет. Твое тело, сплавленное с остатками ее тела после чудом пережитого пекла, — чье оно? Твоя душа, слившаяся с ее душой, теряет собственные границы. Нужен не только двухместный стульчак, но и двухместный гроб. У настоящей любви высоченный градус накала и от нее попахивает разложением. Настоящая любовь — безумие… представьте себе пару безумцев, пытающихся сохранить независимость! Ни безумия, ни любви, ни независимости. «Везде, всегда с тобою буду вместе»^[10] — девиз тех, кто по старинке верит в упоительное помешательство, потерю разума и помрачение сознания. Или любовь, или свобода. Мои бывшие эти стихи знают; Зуза ознакомилась лишь с предисловием к сборнику, да и то не полностью. Я засыпал в кресле и просыпался, по привычке не сомневаясь: она со мной. Из кухни доносятся какие-то звуки — неудивительно, ведь со мной здесь кто-то живет. Кто? Сам не знаю, на каком жизненном этапе я проснулся.

9

Старые раввины говорят: первая жена — это жена, остальные не в счет. Думаю, они правы. Относительно двух моих следующих жен могу сказать,

что это было трагическое недоразумение. (Следующие не после Зузы, а после первой; Зуза — моя последняя любовь, первой была Нулла, а затем — два фиаско.) Один раз я поверил, что магия красоты все перешибет, во второй раз поставил на полную противоположность и… просчитался: так называемая интеллектуальная связь, то есть бесконечные разговоры тоже всего не перешибли — не спасали, не помогали, не дополняли, не исцеляли и бог весть чего еще не делали. Вообще-то — вопреки моим намерениям — вторая тоже была хороша собой и все прочее перестало иметь значение. Мы заключили тщательно продуманное соглашение — своего рода торговый договор. За это — то и то-то, а за это — то-то и то; живи и наслаждайся покоем. Я всегда о таких отношениях мечтал. Оказалось, я не разбираюсь в людях. Бог его знает, когда трудно вылезти из постели, а когда в постель трудно лечь.

Зато первый брак я считаю рекордом. Как по качеству, длительности, страстности, так и по всяким иным параметрам. Сейчас почти никто уже так не живет, тогда перед нами была вечность. Начали мы рано — во втором классе лицея, то есть, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом году, а разводились почти тридцать лет спустя, в середине девяностых. Я-то был готов стартовать еще раньше. На Нуллу положил глаз сразу, в первый же день, когда подростков, толпящихся во дворе лицея, высокопарно поздравляли с восхождением на последнюю ступень школьного образования. Честно говоря, нельзя было не заметить высокую стройную длинноволосую блондинку, окруженную стайкой подружек, выглядевших на добрых пару лет ее моложе (пожалуй, следовало бы сказать: инфантильнее). Нулла уже была женщиной, они — еще нет. Она знала секреты макияжа и умела осветлять волосы настоем ромашки, им такие ухищрения казались греховными. Ей знаком был вкус алкоголя, сигарет и не только, они считали это преступлением. Я б не стал биться об заклад, что она девственница, но поспорил бы с любым, кто утверждал обратное. Она не обратила на меня внимания. Я выглядел еще недорослем, а у нее был парень из выпускного класса — ничего серьезного, но как-никак был. Поняв, что ему вот-вот дадут отставку, он, не жалея сил, вступил в безнадежную борьбу. Нулла легко одержала победу — она его не любила. Меня, впрочем, тоже. Но мой вариант был более приемлем. Тестю я нравился — не только потому, что, как выяснилось, мы болели за одну и ту же футбольную команду; со временем я стал понимать, что сказать «нравился» все равно что ничего не сказать, поэтому (не сильно нарушая собственное правило избегать пафоса) рискну признаться: несмотря на мои многочисленные грехи, тесть никогда не переставал в меня верить. Как-то так складывалось, что из близких людей самым близким всегда оказывался именно он.

10

Впереди у нас была вечность, и это было хорошо. Тесть старательно избегал разговоров «о всякой ерунде». О вечности, о старости, о смерти. А если все-таки звучали какие-то предположения или замечания на сей счет, злился и замыкался в себе. Его стратегия строилась на отмене будущего, которое маячило где-то на горизонте. А вдруг не наступит? Вдруг жизнь, какая ни на есть, не оборвется? Вдруг старость окажется излечимой?

Иной раз тесть вынужденно (положение обязывало) демонстрировал гордыню. Например, отказался поставить на дачном участке сортир, то есть сооружение, с которого — и, кстати, абсолютно правильно — на польской земле начинаются любые строительные работы. «Прошу прощения, пан директор, а куда вы в случае чего?..» — «В кустики, как тысячи моих предков», — надменно ответил тесть. И в душе добавил, что намерен провести здесь «остаток вечности», однако развивать мысль не стал — поставил работягу на место, и хватит.

Между тем жизнь ускоряла свой ход, а уж когда ход ускоряется, ничем хорошим это не заканчивается. Ни для меня и ни для кого.

Встречаться с ровесником было не принято. В те времена комбинации: он моложе, она старше, он ниже, она выше — были не в моде. Прятаться? Why not^[11]? Неисповедимы эротические фантазии юных дам. Кстати, без тактильного контакта она — в отличие от него — вполне могла обойтись. Однако она была покладиста. Можно сказать, согласилась выйти за него замуж из вежливости.

Нулла жила буквально в двух шагах от школы, на улице Дзержинского. Сто, если не двести раз я собирался написать повесть под названием «Любовь на улице Дзержинского» — наконец час настал. Пора, начинаю.

История должна завершиться разрывом. Этого требует сюжетное правдоподобие. Обоим надлежит к окончанию школы друг дружкой насытиться и… пока-пока, разбежались. Воспоминания о первом поцелуе смутны и неприятны. Пустяк, но трещинка появилась. Когда тебе шестнадцать, ты строишь возвышенные планы на всю жизнь; нерушимость их, правда, нулевая, но ведь юность закончится нескоро. Тебе шестнадцать лет — да, это юность, но и в двадцать шесть тебе по-прежнему шестнадцать, и в тридцать шесть, сорок шесть, пятьдесят шесть… и в шестьдесят шесть тебе те же шестнадцать. Остаток жизни ужасно короток — так уж заведено природой. Вдобавок одолевает скука и на все говоришь «нет».