Звать меня Кузнецов. Я один

Коллектив авторов

Нынче о Юрии Кузнецове написано, кажется, больше, чем им самим. И только Кубань показывает вялотекущий градус оценки его творчества. Место в музее для его книг, библиотека его имени на Гидрострое — это всё? В Москве задуман памятник ему, есть эскиз. Самый крупный, масштабный поэт ракетного, космического времени — и уже «поэт конца русской литературы»? Заблуждаются те, кто вымучил формулировку: «В XX веке литература не терпит прилагательных». Не только терпит, но и нуждается в них, когда речь заходит о неповторимости таланта. И потому, когда звучит имя Юрия Кузнецова, все эпитеты восторженного характера не только уместны, но и необходимы. Потому и повторяем: «Юрий Кузнецов — выдающийся,

замечательный, удивительный русский поэт!» Некоторые утверждают, что и великий он. Может быть, но об этом скажут уже следующие поколения в России. Время рассудит.

Подобно своим соратникам Юрию Селезнёву и Вадиму Кожинову, Юрий Кузнецов стал явлением эпохи. «Остальные — обман и подделка», — говорил он, явно дразня и раззадоривая бесчисленных тусовщиков, особенно ангажированных «шифровальщиков пустот» на Парнасе, будь то так называемые постмодернисты, исповедующие андеграунд или маньеризм.

г. Краснодар

Александр Георгиевич Федорченко родился 23 августа 1942 года на Кубани в городе Тихорецк в семье железнодорожника. После школы он два года отработал на Тихорецком мясокомбинате и только потом поступил на историко-филологический факультет Краснодарского педагогического института. Получив диплом, Федорченко стал воспитателем несовершеннолетних преступников в Каменномостской спецшколе. В 1967 году он связал свою дальнейшую судьбу с Кубанским сельхозинститутом. В середине 70-х годов его друг критик Юрий Селезнёв попытался помочь ему поступить в аспирантуру Литературного института, но из этого ничего не получилось. Позже Федорченко издал в серии «ЖЗЛ» биографию академика П. П. Лукьяненко.

Владислав Золотарёв. «Скажи по-русски!..», или Уроки Кузнецова

Когда я обдумывал, как озаглавить эти воспоминания, первое, что просилось в название, было «Чёрный пакет». Ведь именно в нём — в чёрном пакете — я и обнаружил совершенно случайно эту, особенно дорогую моему сердцу фотографию. Господи, как же поздно мы осознаём неповторимость прекрасных мгновений обыденной жизни! Нет, чёрному цвету здесь не место. Разве что в качестве пятен на солнце — с Земли их не видно.

Тот день был переполнен солнцем до краёв. Да вы взгляните на лица, запечатлённые на фотографии. Светится мудрое чело поэта Юрия Сердериди. О чём он думал тогда? Задаю этот вопрос себе, а на память приходит байка для писательских жён: «Если поэт сидит на кухне и, ничего не делая, смотрит в окно, не сердитесь на него — он всё равно работает».

А вот — Валера Горский. (Тот ли это Горский, который на проводы друга — Юрия Кузнецова — в Литинститут заказал духовой похоронный оркестр?.. — на «успех безнадёжного дела!») Стоит рядом живой и невредимый. Поэт Божьей милостью, впалой грудью своей сдерживавший неукротимое буйство души, прятавший совестливость — и лёгкое подшофе тоже! — за чёрными пятаками очков… Руки, словно по команде надзирателя, закинуты за спину, казните — душа моя открыта! Как открыто душам людей каждое его стихотворение, оставленное нам в духовное наследство. Оставил и ушёл так трагически рано.

«Над вечностью ликуют соловьи…» — так я начал стихотворение памяти Валерия Горского. Но это уже потом, позже. А здесь, на фотографии, мы все живые, молодые и здоровые. И это ощущение молодости, как и неразрывного с ней заблуждения о нескончаемости жизни — «Всё ещё впереди!», охватывает меня и сейчас, когда всматриваюсь в лица безмерно дорогих мне Друзей.

Вот рядом с Валерой Горским, другом молодости, с которым начинали протаптывать «поэтическую стезю» в Тихорецке, стоит светлоликий Юрий Кузнецов.

Могучий телом и душой, непоколебимый в мудрости своей. Все годы до чёрного ноября 2003-го сознание того, что Юра жив и здоров, вселяло жизнеутверждающую энергию в мою угнетённую утратами душу, опрокидывало печаль.

Вспомнился мой первый приезд к нему в Москву осенью 74-го, увы, уже ушедшего века. Поезд прибыл на Казанский вокзал рано утром, и я, сдав «кладь», попросил таксиста показать мне красавицу-Москву. «Водила», на моё счастье, попался не рвач, а добрейшей души — истинно русский человек: в пути мы останавливались, выходили покурить, любовались панорамой Лужников. Ленинские горы возносили меня на непостижимую ранее высоту духовной благодати.

Москва до такой степени закружила, что вечером, предварительно созвонившись с Юрой и получив от него подробнейшее описание, как найти его «хитрый дворик», я, очумевший, натыкался на непонятные тупики: заблудился в столице! Юре пришлось самому вызволять меня из столичных лабиринтов.

У него накануне вышел в «Современнике» первый московский поэтический сборник «Во мне и рядом даль». О нём заговорили: ведущие литературные критики узрели в Кузнецове талант недюжинной силы. И всё это — на уровне тогдашней «Литературной газеты» и «Лит. России». Поэтому встречи с Кузнецовым я, «только подающий большие надежды», и ждал, и побаивался.

Но Юра рассеял все мои тревоги. Он встретил меня на выходе из глубокого полутёмного двора добрейшей ироничной улыбкой: «Выкарабкался? Пошли».

Кузнецов пригласил «в честь кубанского казака» своих сокурсников по Литинституту. Я выкладывал на стол отборную, февральского улова, жирную тарань, и москвички «падали в обморок» — в комнате стоял визг восхищения. Я чувствовал себя на высоте под одобрительно-горделивые взгляды земляка.

Выпили. Загалдели. В центре внимания был он, Кузнецов. Особенно неистовствовала начинающая поэтесса Рая Романова. «Всё, Юрочка! Снежный ком покатился с горы, — кричала она, — ты вечен! Бессмертен!» Широкая, развееренная ладонь повисла над столом. Гости умолкли.

Юра указал глазами на меня и, взяв фужер, сказал: «За русских людей. За нашу Кубань. За казака-поэта!» Эти же слова, произнесённые кем-то другим, воспринялись бы избитым трафаретом, банальными, затёртыми… Но у него это прозвучало так естественно!

Больше всего я боялся, что вот сейчас Юра скажет: «Прочти что-нибудь новенькое, казак!» В те минуты я не помнил ни одной строчки из того, что уже было опубликовано, в том числе в первом коллективном сборнике «Горизонт». Но никто не читал своего, все просили читать Кузнецова — его знаменитую «Атомную сказку» и другое не менее известное.

Не знаю почему, но тогда я всё равно чувствовал себя не просто гостем, а поэтом, представляющим всю Кубань. А ведь не было сказано ни одного слова «в лоб». Все — исподволь, так, что никто и не «унюхал». Кузнецов поставил меня на самый высокий курган степной Кубани: соображай, под тобой века, вокруг — неохватная степь и пахари её. Думай, способен ли ты передать её аромат и запах пота труженика так, чтобы потом сказали: о, цэ наш — станичник. Не можешь? Забудь, выброси свою писанину.

…На Кубани проводились Дни Советской литературы. В Краснодар приехали знаменитости: (Николай?) Носов, Виктор Боков, Глеб Горбовский и — в этом ореоле живых классиков русской литературы Виктор Астафьев! — И, конечно же, наш земляк: Юрий Кузнецов! Краснодар трепетал! Литературная Кубань уплотнилась в Доме Просвещения Крайкома партии на Красной 5-ть. И (Николай?) Носов — по-фронтовому врезал: «Кого вы боитесь?!!» Для местных авторитетов это был удар «под дых», ага! — Медунов поморщился!.. А кучка «котят, которых душили» возликовала!