Зверь из бездны том IV (Книга четвёртая: погасшие легенды)
Шрифт:
— Достаточно поплатились вы за консульский обед.
Убив Пизона, Латерана, Сенеку, Вестина, уничтожив военную партию заговора, император перестал нуждаться в предателях, которые продолжали содержаться под стражей, и приказал отправить их вслед за теми, кого они предали. Казнят Лукана, Сцевина, Сенециона и Квинтиана. Все эти слабые и беспутные люди умерли с гораздо большим достоинством, чем жили. Казнено было и еще несколько человек, которых летописцы сочли слишком незначительными, чтобы сохранить их имена. Ссылке подверглись: Новий Приск, ближайший друг Сенеки; Глитий Галл, оговоренный Квинтианом; Анний Поллион, оговоренный Сенеционом; оратор Виргиний Флав и философ Музоний Руф, — как профессора, имеющие слишком сильное влияние на молодежь; Клувидиен Квиет, Юлий Агриппа, Глитий Катуллин, Петроний Приск, Юлий Алтин были отправлены на острова Эгейского моря, словно затем, — иронизирует Тацит, — чтобы основать там колонию ссыльных. Были изгнанники, которые, только получив приговор, узнавали, что и против них возбуждалось обвинение. Такими оказались Цезоний Максим и Кадиция, вдова казненного Сцевина. Имели «римские декабристы» и свою Волконскую, и свою Трубецкую — бесстрашных женщин, пожелавших разделить с мужьями невзгоды изгнания: Антония Флакцилла
После расправы с врагами цезарь приступил к наградам и отличиям для друзей. Как скоро удалось ему сломать заговор, их у него оказалось множество. По картинному предположению Тацита, «Рим был полон похорон, Капитолий — благодарственных жертв». Всякий, в сенаторском и всадническом сословиях старался лестью и громкими заявлениями о своем верноподданничестве отстранить от себя подозрение в связях с погибшими революционерами. Рим был убран по-праздничному, на дверях аристократических домов красовались лавровые гирлянды, заменявшие в то время флаги наших высокоторжественных дней. Визиты и коленопреклонения поздравителей отнимали у цезаря все время, — он уже устал протягивать правую руку для поцелуя. Показные знаки восторга, наконец, убедили его — легковерного и самовлюбленного, как всегда, — что Рим, действительно, счастлив его избавлением от беды и, на общей радости, цезарь решил помиловать нескольких преступников, — в том числе и Антония Наталиса, обвинителя Пизона и Сенеки, и всадника Цервария Прокула, который особенно яростно и доказательно уличил, в свое время, Фения Руфа. Тогда же помилованы были и трибуны Гавий Сильван с Стацием Проксимом, — уклонившиеся, однако, от амнистии самоубийством. Ацилия, мать поэта Лукана, оговоренная собственным сыном, осталась ни прощенной, ни осужденной: цезарь дал ей жить на свободе, вне его опасного внимания, — очевидно, по чьей-либо просьбе, условясь — ее «не замечать».
Военное положение, которому подвергнут был Рим из-за внутренней неурядицы, император решил рассматривать столь же серьезно, как бы войну с внешним врагом. На гвардейском смотре, нарочно для этой цели устроенном, он выразил солдатам свою признательность за твердость в присяге щедрыми пожалованиями: на каждого солдата выдано 2.000 сестерций (по 200 рублей) деньгами и, сверх того, войскам объявлена даровая раздача хлеба, которой до тех пор они не имели, пользуясь лишь льготой приобретать хлеб по казенной цене.
В торжественном, специальном заседании сената, по представлению цезаря, победу над заговором постановлено считать событием военного характера, достойным триумфа. Были почтены триумфальными украшениями: Петроний Турпилиан — консул 61 года и потом главнокомандующий действующей армии в Британии; Кокцей Нерва — назначенный претор на будущий год, впоследствии император; оба преторианские префекта — Софроний Тигеллин и Нимфидий Сабин. Тигеллин и Нерва удостоились особенных почестей: по настоянию государя, им, кроме обычных триумфальных статуй на форуме, воздвигли статуи в Палатинском дворце. Предателю Милиху, — подобно тому, как Шервуд получил за донос о заговоре южной армии кличку — Верного, — высочайше пожаловано право прибавить к имени своему титул «Спасителя».
Заседание было омрачено некрасивым эпизодом. Юний Галлион, родной брат Сенеки, — известный по «Деяниям Апостольским» судья апостола Павла в Коринфе, — бросился к ногам Нерона, умоляя цезаря не распространять на него губительный гнев государев, возгоревшийся против покойного брата. Тогда некий Салиен Клемент, — личный враг просителя, — нашел момент удобным, чтобы обвинить Гелиона в принадлежности к заговору, и осыпать его ругательствами, стараясь разбудить, свойственный Нерону, мстительный гнев. Но, к счастью Галлиона, цезарь был в кротком настроении и не хотел выходить из благодушия. А на Салиена Клемента дружно восстали товарищи-сенаторы.
— Недостойное дело злоупотреблять общественным бедствием для удовлетворения личной ненависти. Высочайшее милосердие изрекло свою волю, смута улеглась, вины позабыты, — а ты позволяешь себе требовать новых розысков и казней!
Определяются формы, всенародного чествования счастливого исхода события, приношения и молебны богам, и, в числе их, в особенности пышное богослужение, Солнцу, чудесно соблаговолившему спасти цезаря раскрытием заговора. Преимущество это объясняется тем, что в цирке, где Нерона собирались убить, «явилась» старинная капелла солнечного культа. В Ферентине, откуда Сцевин достал священный кинжал, долженствовавший поразить Нерона, постановлено воздвигнуть храм Общественному Благополучию. Сам кинжал Нерон захотел посвятить Юпитеру, в Капитолийском храме, — с эффектной надписью под приношением: Богу-Мстителю, Jovi Vindici. Впоследствии, когда Юлий Виндекс поднял в Галии восстание, которым началось падение Нерона, надпись эта превратилась в роковой политический каламбур, возбудивший в обществе много толков своим зловещим, иронически пророческим двусмыслием... Решено было увеличить число заездов на бегах праздника Цереры. Месяц апрель в течении которого разыгралась трагедия Пизонова заговора, предложено и принято посвятить Нерону, назвав по его имени Неронеем. Когда-то умный и злобно-язвительный Тиберий отказался от подобной чести, насмешливо заметив: — Если вы будете каждому принцепсу дарить по месяцу, то что же останется у вас для тринадцатого? Но Нерон не уклонился и принял. А в ближайшем будущем, по инициативе некоего Корнелия Орфита, реформирован в честь императорского дома и дальнейший порядок календаря: май назван именем Клавдия, июнь — Германика. Будущий консул ближайшего срока (с 13 августа 65 года), Аниций Цериал, усердствуя в лести, предложил было даже
«Примирясь», таким образом, с сенатом, Нерон издал манифест к народу, с пространным комментарием, составленным по признаниям и показаниям заговорщиков, взятым из допросных протоколов. Цель Нерона была оправдаться в казнях многих из титулованных жертв, которых общество почитало погибшими невинно, просто по личной ненависти к ним и страху самого цезаря. Впрочем, вся эта фраза о гибели «титулованных и невинных» звучит в Тацитовой летописи фальшивой, тенденциозной вставкой, — быть может, даже не самого Тацита. По крайней мере, слова «титулованных» (claros) нет вовсе в древнейшем медицейском списке Анналов. Тенденциозная фальшь сразу выясняется последующими строками, в которых Тацит признает несомненную действительность заговора, то-есть, — что он был настоящий, а не подтасованный властью в выгодах торжества идеи абсолютизма, — не «провокаторский». По смерти Нерона, многие пизоновцы возвратились в Рим, и, конечно, им нечего было тогда, при Флавиях, скрываться в своих чувствах к режиму последнего Юлия-Клавдия. Напротив, они должны были при новом и сочувственном курсе, хвалиться и красоваться всем, что претерпели за попытку ограничить деспотический цезаризм, — совершенно так же, как в русском обществе пятидесятых и шестидесятых годов почетными и наиболее желанными, излюбленными людьми явились возвращенные Александром II декабристы. И вот эти-то поворотные ссыльные, которых Тацит мог лично знать во множестве, и подтвердили ему, что заговор Пизона был совсем не дутым полицейским фокусом какого-нибудь Тигеллина, что власть Нерона, а с ней вместе и юлио-клавдианская формула принципата и впрямь висели на волоске. Злое счастье помогло Нерону задушить заговор, дало ему новую отсрочку для новых безумств и чудачеств. Но, во всяком случае, Пизонов заговор был первым явным толчком к гибели последнего Клавдия, предисловием к трагедии его конца, — и первым наглядным и всем понятным свидетельством, что уродливый режим прогноил государство вглубь до самых сокровенных корней его, что революционный взрыв, хотя бы и самый тяжкий, стал уже не случайностью, но потребностью для империи, необходим ей насущно и скоро, как освежающая и возрождающая гроза.
Было бы крайне ошибочно и наивно думать, что молебны, храмы, лесть со стороны сената, кое-какие помилования со стороны цезаря знаменовали действительно примирение и единодушие «первого гражданина» республики с ее верховно-правящей аристократической коллегией. Пизонов заговор был лишь прологом в настоящей сенатской трагедии. Он — проигранное сражение, после которого сенат сдался на милость цезаря-победителя, а цезарь, утомленный энергией апрельских розысков, соблаговолил дать своим неприятелям, — разбитым, униженным, доведенным до панического страха, — короткое перемирие. Заседание сената, едва не обожествившее Нерона заживо, — знаменательная дата в истории римской конституции. В этот день она, — молчаливо, без всяких споров и рассуждений de jure, — была отменена de facto. «Просвященный абсолютизм» восторжествовал по всей линии. Остальные три года своей жизни Нерон правил уже не как принцепс, который, хотя и властный самодур и на деле творит, что хочет, но формально все же ограничен контролем народоправства, хотя бы и фиктивного, и призрачного. Нерон — лишь не принимая нового титула — становится настоящим неограниченным монархом: государство — это он, а правят государством люди, которым он это поручает и приказывает. Сословия, ранги смешиваются. «Аристократ — тот, с кем я говорю”. Лишний раз убежденный в своей непобедимой силе и популярности, Нерон решительно не хочет никаких посредничеств между собой и своими подданными. Напрасно сенат, не безосновательно предчувствуя, что едва ли не пришел конец его многовековому, трудному и славному пути, старается сохранить себе хоть похоронное существование рядом уступок, лестью, стократными свидетельствами и своего зависимого положения, и непоколебимой лояльности.
Нерону не надо сената ни крамольного, ни лояльного. Ему нужны: довольная его хлебом и зрелищами чернь, — связанная с ним холопскими выгодами дворня, — хорошо оплаченная, сытая, а потому, не рассуждая, преданная, гвардейская военщина.
В Нероновом дворце входят в моду шуточки, вроде:
— Цезарь, я ненавижу тебя, потому что ты сенатор.
В конце концов, сенату презрительно отказано в праве льстить государю. Приближалось повторение пятилетних игр, учрежденных Нероном вскоре по убиении императрицы Агриппины. Аристократия, не мало скандализованная любительским усердием Нерона во время первых игр, с тоской предвидела, что цезарь не утерпит, чтобы вновь не явиться в театр, в качестве состязателя на конкурсе искусств. Пытаясь обойти грозящую неприятность, сенат забежал вперед и заранее присудил императору первые награды за пение и красноречие. Но, вместо бла- годарности, Нерон грубо отверг сенатское постановление, как бы не только не тронутый им, но даже оскорбленный:
— Я не нуждаюсь в ходатайствах за меня, — сказал он, — пусть сенат не трудится мне покровительствовать. Я желаю выступить перед публикой на равной ноге с моими соперниками и — пусть беспристрастные судьи наградят меня по чести и совести.
Давая такие жестокие пощечины знати, он, на тех же играх, панибратствовал с чернью, ломаясь, как, покорный ее желаниям, присяжный актер; по требованию публики, «показал все свои таланты» и, окончив представление, даже преклонил колени перед партером. И — в это же самое время — один из зрителей спектакля, сенатор Веспасиан, будущий император, был жестоко обруган вольноотпущенником Нерона Фебом за то, что, по старческой слабости, немножко всхрапнул во время пения цезарева. Расходившегося лакея едва упросили, чтобы он оставил оплошность Веспасиана без последствий, не губил бы старого, заслуженного генерала. Наломавшись вволю, вольноотпущенник склонился, наконец, на просьбы именитых ходатаев и отпустил Веспасиана презрительным — «Abi morboviam!.. пошел к чорту!..»