Зверь, которого забыл придумать Бог (авторский сборник)

Гаррисон Джим

Она захохотала:

— Ты офонарел. Сколько раз ты выступал с этим номером?

— Ни разу, — честно ответил я.

Она лежала, опершись на локоть, и смотрела на меня сверху. Потом раскрыла халат, отодвинула ночную рубашку и сунула грудь мне в рот. Какая отзывчивость! Кожа ее поразила меня своей гладкостью. За ужином Донна сказала, что она чешско-ирландского происхождения, и оставалось только удивляться, потому что заезженное «атласный» было бы здесь эвфемизмом. Я неожиданно возбудился и набросился на нее с энтузиазмом, какой испытываю только при виде хороших французских блюд. У меня просто отлетели уши, у нее тоже. Какой мужчина не возгордится, сумев быстро довести женщину до бурного оргазма, даже если ободрал при этом подбородок и язык и намял нос. Такой увлеченности я не мог припомнить;

потом она повернулась и стащила с меня брюки.

— Ты что, сосны насилуешь? — Она втянула носом воздух.

— Тьфу! — Я вспомнил о своей мази. — Это мазь с сосновым дегтем. Употребляю от экземы.

Я выскочил из постели и ворвался в ванную. Там уже были. Очень высокий мускулистый негр и очень маленький тощий белый мужчина стояли и смотрели на себя в зеркало. На них, по крайней мере, были цветные пляжные трусики. Я прикрыл эрекцию рукой.

— Я с Донной. Можно?

— В самом деле? Не сейчас. Донна, он с тобой?

— Некоторым образом, — откликнулась она, и они оставили меня смывать мазь.

Это было уже чересчур. Она сделала робкую попытку оживить мой полностью поникший орган, сдалась и быстро уснула, мягко похрапывая. Как человек, страдающий бессонницей и держащий на тумбочке записную книжку для важных заметок наподобие «С годами Кастро стал ограничивать себя в курении», я страшился долгой ночи бодрствования, но быстро отрубился.

В половине четвертого по часам, стоявшим у ночника, кто-то стал толкаться в нашу дверь.

— Пошел вон, мудак! — гаркнул я, ощутив внезапный прилив адреналина.

— Мой герой, — прошептала Донна, и мы с тихим восторгом принялись за дело.

Это не был пятнадцатираундовый матч, описанный Норманом Мейлером в пору моего студенчества, но что-то вроде трехраундового поединка за «Золотые перчатки». Лицо мое расплылось в небывало широкой улыбке. Красивый противоугонный сигнал вторил нашему обоюдному стону. По какой-то причине я промычал «Умгоу» из старинного комикса.

Пробудившись, я услышал: «а priori», потом фразу по-немецки. Донна и голубой сосед по имени Боб сидели за столом, углубившись в книги. Боб увидел, что я открыл глаза, и отдал честь. Он принес мне кофе и глазированный пончик — примерно то, на что похоже было сейчас, наверное, мое лицо.

Я выпил восхитительный кофе и съел такой же восхитительный вредный пончик. Они щебетали о «диалоге», с которым должны были выступить на семинаре по философии. Грязные, но веселые воробушки на подоконнике клевали из чашки зернышки, которые им насыпала Донна, как новый святой Франциск. Если бы не Боб, я, может быть, сказал бы что-нибудь бессмысленное, вроде того что эта ночь была одной из десяти лучших в моей жизни; с другой стороны, не переношу анальный фашизм списков, сопутствующих моей грешной профессии. Я стал быстро одеваться под музыку из Гегеля, Шлегеля, Хайдеггера и Лейбница. Когда я закончил, Донна встала из-за стола, вежливо чмокнула меня в щеку, а потом поцеловала в губы.

— Хочешь поехать в Испанию? — спросил я.

— Нет. А ты поезжай. Если хочешь, позвони мне, когда вернешься. — Она порылась в своих книгах и дала мне биографию Джона Мьюра, [51] написанную Фредериком Тернером, по крайней мере вчетверо более длинную, чем мои продукты. — Тебе понравится, — сказала она, открывая мне дверь.

Я поймал такси на Уэст-Энд-авеню и по дороге домой заехал в транспортное агентство, чтобы перенести полет на попозже. Опыт подсказывал мне, что к середине утра эйфория пройдет и навалится похмелье. До аэропорта Ла Гвардиа надо было вздремнуть.

51

Джон Мьюр (1838–1914) — американский натуралист.

На кухне у меня управляющий домом оставил срочный пакет от Синди, а от себя записку: «Ваши стены попали в аварию?» Винные пятна по-прежнему не казались мне некрасивыми. В пакете от Синди была книга под названием «Гуманистическая ботаника» и письмецо с просьбой прочесть ее, чтобы не задавать потом глупых вопросов. Любезно. Домашнее

задание. Я позвонил Дону, чтобы выяснить ущерб; он был снисходителен к моему приступу малярии, о котором я забыл, и напомнил мне, что Эйснера он ждет от меня через три недели. Майкл Эйснер, разумеется, президент «Диснея». Сестра предоставила, как всегда, толстую папку хорошо упорядоченных материалов, но я еще не приступал к работе. Я ни разу не опоздал к сроку и быстро прикинул, что придется делать по пять страниц в течение двадцати дней. Пустяки, если смогу сочинить первое забористое предложение. Родившись, Эйснер вскоре начал дышать. Среди прочего я выработал в себе умение точно запоминать, что говорят люди. Иногда мне помогает в этом зрительный образ. Например, во время теологических рассуждений Донны за ужином, когда я разрезал телячий язык, она сказала, что желать надо волевым образом, не зная, чего желаешь, и смысл этого остался для меня неясным. А когда я взял в рот первый кусок с чесночным соусом, последовало продолжение в том смысле, что лучшие представители рода человеческого позволяют своим сердцам разорваться. Рико, занятый челюстью, отреагировал на это несколько испуганным взглядом.

Я подошел к окну, откуда виден был отрезок реки. Ночь представлялась мне поразительным достижением самой жизни, и я, как не вполне добровольный ее участник, спросил себя, не проще ли было бы влиться в нее, если бы я перестал мыслить о жизни в пятистраничных сегментах. Тридцать лет напряженных усилий сделать что-то только для того, чтобы заново начать то же самое. Если работаешь слишком быстро и напряженно, то что? Получаешь возможность продолжать. Я вспомнил школьный урок, где говорилось, что английское название четверга — Thursday— имеет какое-то отношение к Тору, скандинавскому богу. Стул перед моим рабочим столом в углу вполне мог быть электрическим — впрочем, жалобы на работу надо воспринимать соотносительно с тем, сколько жалобщик за нее получает. Могу ли я жаловаться? Я скорее озадачен. Писатели — это только люди, которые прежде всего пишут. Акцент здесь, почти печальный, — на «прежде всего». Я сомневаюсь, что большинство водопроводчиков прежде всего проводят воду или грузчики прежде всего грузят; можно назвать еще несколько десятков профессий. У них остается место для чего-то еще, или так мне кажется. Может быть, западне находится оправдание, когда мы называем ее искусством, после чего любой бумагомарака вправе ощутить себя причастным к таинственному миру.

От этих беспокойных мыслей у меня могла бы заболеть голова, если бы я не ощутил голода, каковой есть первейшая перед всеми потребность у людей и животных. Я наскоро приготовил омлет с сыром и вспомнил, как моя бабушка молилась, чтобы я стал лютеранским священником; но священники опять-таки никогда не перестают быть священниками, и это сходство с писателями помешало мне насладиться омлетом. Я взглянул на эйснеровскую папку и подумал: не предать ли ее погребению в реке? По данным, накопившимся у меня против моего желания, люди моего возраста тревожатся за свою работу, как я сейчас, но также о своих взрослых детях, которых у меня нет, о своем здоровье, о здоровье своих жен и по поводу близящегося финала. На утренних авиарейсах, когда впереди ожидаются встречи, разговоров об этом не слышишь, но на вечерних они превращаются в журчащий ручей или, вернее, во взбаламученную лужу. Перспектива свалиться замертво в любую минуту не обсуждается открыто, но присутствует так же зримо, как земля далеко внизу, то есть как что-то безусловно очевидное. Может быть, лучший ответ здесь: «Если можно, расскажите мне то, чего я не знаю».

Словно в доказательство моей неправоты, моим соседом в самолете оказался компьютерщик, который провел три дня в нью-йоркских музеях. Я пыхтел над своим уроком, «Гуманистической ботаникой», и завидовал лежавшей у него на коленях большой книге по искусству, пусть и безвкусной. Выяснилось, что он разведенный отец двенадцатилетней девочки, помешанной на искусстве. «Общаться» с ней на этом уровне он был не способен и поэтому за последний месяц посетил Центр Уокера у себя в Миннеаполисе, Чикагский институт искусств, а теперь «прочесал» Нью-Йорк. Подумывал о том, чтобы купить краски и «попробовать».