Зверь с той стороны
Шрифт:
Сотрясаясь от набирающих силу спазмов, я принялся отстегивать с пряжки нож. С судорогами борются, коля мышцы острым. Пальцы не слушались. Я попытался расстегнуть хотя бы пряжку. Не вышло. Извиваясь, я выпростался, выдрался из ремня, а вместе с ним и из трусов, сжал нож двумя руками, зубами раскрыл его и ткнул остриём в бедро. Затем в другое. Сразу сделалось легче, ноги быстро расслаблялись и становились своими. Я пал на колени, перехватил нож в правый кулак и жестоко полоснул себя по левой ладони, у основания большого пальца. Тело мгновенно превратилось в деревянную статую. Статуя смотрела на разрез. Крови вначале не было. Затем разрез густо покрылся алыми капельками, после чего хлынуло. Спрут в животе будто враз лишился сил. Съёжился,
Отпустило.
Я больше не смеялся. Свёл края раны пальцами, сильно сжал. Кровотечение не останавливалось ни в какую.
— Сверхтело? — буркнул я. — Тело-идея?… Эх, Сигизмундыч…
Я вывернул ящики стола, за которым когда-то размещались дежурные охранники, прямо на пол. Обнаружил флакон одеколона. Малюсенький, кажется, даже пользованный кем-то моточек бинта и огромное количество мозольного пластыря. Из бинта я соорудил тампон, смочил в одеколоне. Шипя от жжения, прижал к порезу. Щедро заклеил пластырем. Им же обмотал начавшие уже подсыхать язвы на запястьях. Ранки от ножевых уколов на ногах были несерьёзными. Я полил их одеколоном, и только. Покончив с первой помощью, надел валяющиеся рядом с ремнём трусы.
Перетаскав застреленных «Игв» в подвал (в подвале уже разгорелось, очень весело полыхало, аж кожа от нестерпимого жара трещала), побросав туда же всё оружие, я позвонил 01. И голосом жутко испуганного человека сообщил диспетчеру, что из подъезда дома такого-то валит чёрный дым. Уж не пожар ли? Тут как раз полыхнуло по-настоящему, пламя выплеснулось из подвала сквозь щель под дверью. Я очень натурально вскрикнул и, бросив трубку, задал дёру.
Девственниц в Форде не обнаружилось. Не обнаружилось в нем даже единой завалящей вакханки. Да и были ли?
Недавно прошёл дождь. Лужи были переполнены солнцем. Солнце выплёскивалось через край и прицельно било по глазам. Я сильно щурился, но видел всё равно плохо. Дитя подземелий, лишённое на неделю витаминов и вообще здорового питания, выползло на божий свет. Разве может идти речь о скорой зрительной аккомодации? Тёмные очки спасли бы меня. Но где взять?
Город был странно тих и пуст, несмотря на чудесный, ещё очень ранний вечер. По солнцу, выходило часов около шести. Транспорт встречался, хоть и без трамваев, автобусов-троллейбусов, но с пешеходами был полный швах. "Шухер, немцы в городе!" — сказал бы по такому поводу Капралов-отец. Редкие безлошадные земляки, если и появлялись, то лишь для того, чтобы шарахнуться от меня, как от ходячего разлагающегося трупа, несущего на гнилой груди табличку: "Не приближаться ближе 10 м. Бубонная чума".
"Может, я всё-таки стал дьяволом, и это нехорошо отразилось на моей внешности? — подумалось мне. — Может, у меня козлиная голова и двухсаженный хвост, покрытый жёсткой щетиной? Чёрные перепончатые крылья за плечами? Когти, копыта? И разит от меня падалью да кипящей серой?"
Наконец я сообразил посмотреть на себя в зеркальную витрину.
Отразилось чудовище. Грязная майка на единственной пройме, грязные трусы, босые ноги. Разводы сажи и кровь. Бритая башка, но бритая плохо, с островками торчащих волос разной длины. Выпуклый, бугристый, "прорисованный до костей" мышечный рельеф, максимально обострившийся за время вынужденного голодания и психоопытов. (Анжелика, возможно, была бы от него в восторге.) Ветвящиеся верёвки вен под истончившейся кожей, чёрные пятна вокруг рта и глаз.
Еще бы люди не шарахались! Да я сам от себя в первый момент шарахнулся.
Орудуя вместо мочала майкой, я умылся в чистенькой свеженькой прохладной дождевой луже. Пятно вокруг рта оттерлось — это был всего лишь след от изгрызенной резины. Сажа и кровь отмылись, в общем, тоже. Везде, где я смог до них дотянуться. Круги вокруг глаз были синяками и они остались. Клочковатая прическа-сюр осталась.
Выбросив в
Путь предстоял неблизкий, в час даже бегом не уложишься. У меня не было ключа от квартиры. Но мне было плевать. В крайнем случае, думал я, позвоню от соседей Юлечке Штерн. Она, помнится, оставила запасной ключ себе, а я не препятствовал. Вот и славно, вот и молодец."…Ухарь-купец, удалой молодец…"
— Стоять! — раздалась усиленная мегафоном команда. — Мужчина в трусах, стоять на месте! Дай грабли в гору!
Я стал, дал грабли в гору и оглянулся на голос. Возле бордюра тормозил БТР. На броне было полным-полно бойцов в омоновской форме, брониках и касках. Их автоматы смотрели на меня. И БТРовская пулеметная спарка. А потом один из них что-то сказал резким голосом, спрыгнул и быстро двинулся ко мне.
Это оказался, как не странно, великолепный Милочкин папа Фердинанд. Он шагал уверенно, как может шагать по оккупированному городу боевой офицер, знающий, что его спину прикрывают надёжные ребята, держал автомат в руке, стволом книзу, и хмурился. Наверное, собирался спросить, какого черта я, самоуверенный сопляк, не позвал его наказывать обидчиков дочери, как обещал.
Я опустил руки ("Э!" — предостерегающе крикнули с БТРа) и пошёл Фердинанду навстречу, улыбаясь. Пусть он сердится сколько угодно. Пусть даже отлупит меня по-отечески ремнём под одобрительный гул омоновцев.
Но это будет после.
А сначала мы сойдемся, и я скажу:
— Отдайте за меня вашу дочь, господин полковник. Я без неё, оказывается, жить не могу!
Температура у Маши продержалась четверо суток: почти нормальная днём, она круто подскакивала к ночи. Не помогали ни жаропонижающие лекарства, ни Ольгины волхвования. И каждую проклятую жаркую ночь дочка бредила теми же жуткими образами, что и в первые часы болезни, приводящими нас в бессильное отчаяние, и каждую ночь рвался к ней, забраться на постель и улечься калачом непременно к лицу, Люсьен. Сперва мы гнали его, грубо вышвыривали на улицу, даже били, но он был несгибаем. Оказавшись за дверьми, он молнией взлетал к окну и принимался благим матом орать, царапать рамы и метаться по подоконнику. Обалдевший и озверевший, я всерьёз собирался удавить его, даже петлю из электропровода приготовил, но Ольга не позволила и правильно сделала. Когда мы с величайшими предосторожностями допустили-таки его к Машеньке, ей враз вышло облегчение, и она уснула. Хоть беспокойно, но и то было великое доброе чудо.
А наутро температура у неё пришла в норму — внезапно и сразу. И сразу малышка начала бегать, как ни в чём не бывало, и сразу у неё открылся здоровый аппетит, сравнимый с волчьим, а мы стали понемногу приходить в себя.
Странным образом с её болезнью совпали грозные события в Большом (как выражается Костя) мире. Мне было, в общем, не до них, но некоторые отголоски докатывались. Губернские сатанисты, т. н. "Предстоящие свету Люциферову", резко активизировались и развернули настоящий террор против населения. Особенно в стольном Императрицыне. Даже в уездном нашем Сарацине-на-Саране была попытка произвести человеческое жертвоприношение. И даже почти удалась, но один из злодеев обделался от страха и вместо того, чтобы вершить обряд, побежал каяться в милицию. В Петуховке всё обошлось. Цена отсутствию эксцессов — пот, изорванные нервы и бессонные ночи мэра, участкового и, как ни странно, бутафорского (казалось всем ещё вчера), казачества. Главным образом, самого из синелампасников убеждённого паяца Ростика Бердышева. Все они проявили необходимую сметку, твёрдость и решительность, за что честь им, слава и хвала!