Зверь

де Кар Ги

Ивон Роделек ответил не сразу. Он подошел к скамье для защиты, где стоял переводчик. Кисти рук обвиняемого по-прежнему лежали на барьере, и переводчик, прикасаясь к фалангам, переводил все произнесенные в зале слова. Остановившись перед Жаком, его воспитатель обернулся к председателю:

— Суд разрешит мне прямо задать бывшему моему ученику один вопрос?

— Суд разрешит вам это, мсье Роделек, при условии, что вы сформулируете его сначала устно, до того как обратитесь к подсудимому с помощью дактилологического алфавита.

—

Вот мой вопрос: «Жак, дитя мое, скажите, почему вы не хотите защищаться?»

— Можете задать этот вопрос, — разрешил председатель.

Пальцы старика забегали по фалангам несчастного, который при этом прикосновении вздрогнул.

— Он отвечает? — спросил председатель.

— Нет, он плачет, — ответил Ивон Роделек, возвращаясь к барьеру.

Впервые судьи увидели, как слезы текут по лицу Вотье, непроницаемая бесстрастность которого сменилась выражением мучительного страдания.

— Суд разрешает вам, мсье Роделек, задать обвиняемому и другие вопросы, — предложил председатель, который, как и все присутствующие, понял, что от появления этого старика в сутане и его слов сердце Вотье впервые дрогнуло.

— Все мои усилия будут напрасными, — ответил Ивон Роделек с грустью. — Жак будет молчать — я хорошо его знаю, — но не подумайте, что из гордости. Боюсь, что он хочет скрыть что-то, чего мы никогда не узнаем.

— Свидетель хочет сказать, что он тоже рассматривает подсудимого как виновного? — спросил генеральный адвокат.

Ивон Роделек не ответил. В публике воцарилось неловкое молчание. Виктор Дельо поспешно встал с места:

— Если мсье Роделек не отвечает, господин генеральный адвокат, то исключительно потому, что он ищет истинную причину, которая определила необъяснимое поведение Жака Вотье с момента драмы на теплоходе.

— Защита позволит мне заметить ей, — возразил генеральный адвокат, — что прокуратура, напротив, считает: поведение обвиняемого было неизменным с момента совершения преступления. Преступления, в совершении которого он неоднократно и безоговорочно признался, даже не пытаясь оправдываться. Что об этом думает его бывший учитель?

Голос Ивона Роделека снова зазвучал, на этот раз с такой горячностью, которая еще ни разу не прорывалась во время его долгих показаний:

— Я думаю, что Жак Вотье испытывает в эту минуту страдания человека, взявшего на себя вину за прегрешение, которого он не совершал. И это для того, чтобы спасти жизнь истинного преступника, которого знает он один. Поскольку суд меня просил об этом, я задам непосредственно Жаку, без особой надежды впрочем, второй вопрос.

Он снова подошел к несчастному, взял его за обе руки и, пока его длинные сухие пальцы бегали по неподвижным фалангам, громко переводил суду:

— Жак! Скажи мне, кто убийца? Я чувствую, что ты знаешь. Я уверен. Это не ты, дитя мое! Ты не способен совершить такое. Ты не можешь скрыть правду от меня, твоего учителя, который

научил тебя понимать и быть понятым. Почему ты не назовешь имя виновного? Он дорог тебе? Потому что ты его любишь? Даже если это и так, ты должен назвать его, ты ведь всегда жаждал правды. Это твой долг — ты не имеешь права позволить осудить себя, поскольку ты невиновен. Почему ты молчишь? Ты боишься? Боишься чего? Кого? Ах, Жак, если б ты знал, какую боль мне сейчас причиняешь!

Обескураженный, старик медленно направился к барьеру для свидетелей, повторяя:

— Он не убивал, господин председатель! Нужно сделать невозможное, чтобы найти настоящего преступника!

— Утверждения свидетеля, несомненно, достойны сочувствия, — сухо произнес генеральный адвокат Бертье. — К несчастью, мсье Роделек забывает, что обвиняемый не только признался в убийстве, но и расписался в этом отпечатками пальцев.

— Даже если бы мне привели и более убийственные доказательства, — ответил старик, — я не поверил бы в виновность Жака…

— Суду, — перебил председатель, — известно, что вы лучше всех знаете обвиняемого. И он просит вас ответить на следующие вопросы. Повинуясь голосу совести, скажите, вы уверены, что Жак Вотье невиновен?

— По совести, — с ударением ответил Ивон Роделек, — я уверен в этом!

— В таком случае не могли бы вы высказать суду ваши предположения относительно личности истинного преступника?

— Как я могу? О смерти молодого американца я узнал только из газет — как все.

— Полагаете ли вы, что, несмотря на упорное молчание и отказ отвечать, Жак Вотье вменяем?

— Я уверен в этом. Только какая-то неизвестная нам тайна заставляет его молчать.

— Его интеллектуальные способности, которые вы развивали в течение многих лет, действительно очень высокого уровня?

— Жак — один из самых организованных умов, какие я когда-либо встречал в течение своей долгой жизни.

— Вывод, следовательно, простой: все, что делает Жак Вотье, он делает умышленно. Что вы думаете о его романе «Одинокий»?

— Я о нем такого же хорошего мнения, как и все, кто его прочел без предвзятости, — ответил старик мягко.

— Он написал его один или с чьей-либо помощью?

— Жак написал свою книгу алфавитом Брайля исключительно сам. Моя роль сводилась только к тому, чтобы переписать ее с помощью обычного алфавита.

— Считаете ли вы, что книга отражает подлинные чувства автора?

— Я думаю, что да… Это одна из причин, не позволяющая мне допустить, чтобы человеку, написавшему такие превосходные страницы о милосердии, могла даже на мгновение прийти мысль причинить зло ближнему.

— Среди этих страниц, квалифицируемых свидетелем как «превосходные», — заметил генеральный адвокат, — есть и посвященные собственной семье автора, которые с моральной точки зрения обычному читателю могут показаться довольно сомнительными.