Звереныш
Шрифт:
Светик родившегося брата не любил. Мать за пеленками и начавшимися неурядицами с новым мужем совсем, казалось, забыла о нем, качая вечно орущего мальца на руках, неприбранная и еще больше раздраженная, чем до родов.
Теперь дома постоянно пахло молоком и запахом мокрых пеленок, отчего Светика подташнивало и мутило. Мать ничего не успевала, металаь между кухней и ванной – и все выходило у нее кривобоко и неспоро, выдавая в ней природную неразворотливость и неряшество. Стряпня ее то была недоварена, то подгорала, и домашние ели ее с неохотой, словно делали одолжение. Когда новый муж
– Не умеешь – не готовь, – орал он. – Только добро переводишь! Криворукая ты, Танька!
– А не хочешь, так не жри! – Огрызалась она в ответ. – Вижу, нажрался уже на стороне! Все ищешь, где послаще! Нет бы в семью лишнюю копейку принести, так нет – с дружками! А что двое детей, так и дела нет!
– А ты на меня своего не вешай, – злился Алексей, – мой один. Я на своего работаю. А ты – на своего трудись! Ишь, свинья опоросная, чего удумала – двоих на меня повесить!
– Скотина неблагодарная. – рыдала Танька. –Ты же знал про мальца, по-другому тогда пел…
Алексей хмыкал и злорадно улыбался в ответ.
– Дура ты, баба, – повторял он ей несклолько раз и крутил пальцем у виска.
В такие минуты Светику было жаль мать, и он, прижавшись к ее пухлой руке, начинал ее утешать, зло и боязливо поглялывая в сторону отчима.
– А ты не лезь, Славка;– мычал отчим. Это наше с матерью дело. А ты телок еще. Вырастишь – поймешь…
– А и то, сынок. Не лезь, – поддакивала мать, желая скорее сгладить ссору и примириться с мужем. – Это он с голодухи, обед у меня снова не задался. Мечусь здесь между вами, потому и идет все вкривь и вкось… А ты не сердись и не бойся… Так-то папка хороший…
– Он не папка, – тихо возражал Светик и обиженно отходил от матери, интуитивно понимая, что она его не защитила, а даже наоборот, предала в угоду этому не любившему ее человеку, для которого он ничего не значил.Он тогда еще не знал слова «предательство, он только почувствовал вокруг себя такую пустоту, которой не знал раньше, очертив вокруг себя ледяную черту, где не было Алексея и брата..
Нет, Алексей не обижал, он просто ненавидел Светика. Они были чужие, и четыре стены никак не сближали их. И мать, словно отступив от него на шаг, уже не делала его навстречу ему, а смотрела со стороны, из той новой семьи, которой он не стал родным.
Его детское одиночество приучило его быть молчаливым. Он разговаривал
мало и редко, стесняясь вопросов о себе, матери или отчиме. Он старался как можно реже быть на виду у взрослых, а с дворовыми сверстниками и подавно был молчалив, предпочитая слушать их рассказы и представляя себе, что все, что он слышал, происходило с ним самим. Ребятишки, весело щебетавшие вокруг, как воробьи, пытались растормошить его, но он только улыбался им в ответ или отвечал односложно, и они быстро теряли к Светику всякий интерес.
Светик любил лечь в траву и смотреть в небо, по которому плыли белые облака, принимавшие разные очертания, напоминавшие то неведомо куда несущиеся корабли, то загадочных зверюшек, то незнакомых
Синева будоражила и наливала его радостью, которую он пил большими глотками, как воду, и она наполняла все его маленькое существо легкой и веселой силой, от которой румянились щеки и начинали огнем гореть глаза. Он никому не рассказывал об этом. Это была его тайна. И он берег ее, как волшебное сокровище, которое непременно потеряется, если он кому-нибудь расскажет о нем.
Еще Светик любил слушать ветер и шелест листвы, напоминавший ему чей-то шепот. Ему казалось, что деревья рассказывают друг другу то, что увидел и принес им издалека ветер, и прислушивался к их шорохам, слыша в них отдельные слова. «Шум, шум! – Слышалось ему сквозь крики ребятни. – Жарко, жарко»! – Жаловались ветви в полдень, лениво помахивая ими, как веером. И Светик улыбался, снисходительно посматривая на ребят, игравших возле него и не слышавших этого таинственного шепота. Его детское одиночество растило в нем полет мысли, фантазию и яркие сочные краски художника, о чем он еще не мог даже подозревать, но что уже давало свои ростки в его душе и сердце, толкая его детский ум в безбрежность неведомого.
Случилось ли бы все это при других обстоятельствах, сказать сложно. Но отчужденность близких людей повернуло Светика в тот мир, который был недоступен ни отчиму, ни толстокожей матери, которая зарылась в быт, как навозный жук в дерьмо, и не могла ни видеть, ни чувствовать всего того, чем теперь жил Светик.
Когда простудившись, внезапно умер отчим, Светик принял его смерть спокойно. Он не радовался и не жалел о его уходе. Он даже не стал утешать мать и слушать слезливые причитания отчимовой родни, наполнившей черной суетой их квартирку. Он просто молча смотрел на все происходящее, пропуская мимо себя и не беря в свою память, как что-то ненужно, которое поскорее следует забыть.
– Танькин-то ни слезинки не сронил, – шипела свекровь. – Ишь, звереныш, смотрит как! Второго отца ведь потерял…
– Он мне не отец! – Твердо и громко ответил Светик. – Не о чем мне плакать!
– Сучонок какой! – Зло сощурился свекор. – Выкормил Леха себе на погибель! Вот как оно дело поворачивается! Не отец, значит! Звереныш неблагодарный!
– Не отец! – Снова твердо, но уже тихо повторил Светик. – Он ему отец, – и он кивнул на младшего брата. – Вот он пусть и плачет!
Домой отчима не привозили, а повезли прямо из морга на кладбище. Светик и младший брат остались с материной сестрой готовиться к поминкам. Тетка сунула Светику в руки коляску с мальцом и бесцеремонно выставила их на улицу.
– Погуляй-ка с ним, – приказным тоном обрезала она вопрос Светика. У меня здесь дел невпроворот, некогда мне с вами… Только далеко не уходите. Малые еще, дурные оба… – И уже закрывая за ними дверь, она , словно укоряя сестру, бросила мальчишкам вслед, – эх, Танька Танька!…