Зверинец верхнего мира

Темников Андрей

Гена даже не поперхнулся. Присутствие в лесу Блеза было таким же естественным, как и этого медоточивого алкоголя, как и этой строчки, над которой он давно раздумывает. Вообще-то он хотел бы перевести все стихотворение, но в голову лезет только Блез и желание выпить еще глоток, на этот раз маленький.

А дома… Впрочем, надо уточнить, что Гена домом называет.

«Живи, – сказал хозяин, – хороший человек, раз уж лето проплатил, то и осенью оставайся, сколько сможешь, нас все равно никого здесь не будет, я холодов не выношу». И в комнате окном на зыбкий папоротник (птичка? дождь?) Гена поставил перед зеркалом плитку, на которой кипятил чайник, и холодной осенней ночью зеркало служило отражателем, и комната хорошо прогревалась. Но

сегодня зеркало вдруг треснуло от пара или от тепла раскаленной спирали. Всему можно найти объяснение. Думаю, что зависимость настроения и облика Блеза от этой водки – тоже посюсторонний факт.

Садись, Блез, мы вместе посмеемся над этими строчками. Что у одного естественно, то у другого манерно и гадко. Мои переводы – грубость и чушь. Но ведь нужно еще найти человека, который в этом разберется. Ты садись. Я сейчас. Гена поставил себе условие: в комнате не курить.

Днем он обшарил холодильник в поисках закуски, которую можно было бы быстро приготовить, – не хотелось возиться с картошкой в холодной воде, – и нашел яйцо. Но когда сварил его, тюкнул затылком об стол и сковырнул пробитую скорлупу, то в нос ему ударил запах одной из целебных красноглинских скважин. Яйцо имело цвет малахита, но любоваться этой красотой мы долго не стали. «Брось! Брось этого Фаберже», – запротестовал Блез. Теперь оно возвращено родной земле. Теперь оно лежит в яме для компоста.

Темно было. Тухлое яйцо привлекло лисиц. И что теперь скажет наш детский Эзоп? «И ухо, и зуб», – подсказал Гена, покачиваясь, как трубач, который играет наступление. Ему еще предстояло провальсировать по тропинке, ведущей от нужника между слив, с отчаянным лисом. Тот вел свою партию нагло, обороняя и лису, и малахит, отважными прыжками, так что подошвы Куропаткина чувствовали, как тяжелы могут быть удары в землю всех четырех лисьих лап. И Гена сдался, увидев в его глазах два нехороших огонька. «Все», сказал он. Отошел к дому и обидел сухие ноготки. А Блез сидел в комнате.

А Блез улыбался. Бритый, но худой, с запавшими щеками. И опять у него было две руки. Нормальный, добрый Блез однорук и патлат, а этот, облезлый, злой, этот Блез настоящего бреда, всегда имеет обе руки. И его вид зависит от количества алкоголя. Переходя за четыреста граммов, ты, Гена, уже не убережешься от этого глумливого варианта.

Медоточит луна в устах безумца тьмаСады и улочки голодные весьмаНабросились едят пчелиную добычуА звезды вроде пчел но если пальцем тычуЯ в сладкий свет небес который тихо льетВ беседку лунный луч как будто желтый медТо это я тайком я замысел лелеюВ виду пчелы Арктур я жадным быть не смеюОн мед предательства вложил в мою ладоньИ розою ветров насытил свой огонь

Гена Куропаткин записал его карандашом на одном дыхании. Первая строчка сложилась, когда он отступал от лиса, который защищал свое Фаберже, последняя – когда вздрогнул последний ноготок, а Гена потянул язычок молнии вверх, помня, что хозяйка просила внука никогда, никогда не делать этого на цветы.

«Вообще, Гена, что ты в этом понимаешь? И к чему столько неоправданных переносов? Это же разрушает всю структуру оригинала. И зарифмовал ты его как попало». – «Так это же был экспромт», – оправдывается Гена. «Все равно, это кукольно. Все равно – никакой настоящей страсти», – покатывается Блез.

«Ну подожди, – смиренно сказал Гена, протягивая руку к бутылке «Верескового меда», которая стоит на зеркальном столике ниже уровня тепловой волны и поэтому сохраняет температуру осенней ночи. – Подожди… (булькнуло) было время, когда я любил твои стихи больше, чем эти, больше, чем водку всю ночь. Понимаешь,

у меня была…» Гена задумывается. Хрупкие люди, которые когда-то вызывали в нем неодолимую нежность, прошли по комнате: отделяясь от стены с фотообоями в виде северного озера, они проследовали к двери… и среди них не было той, что приходит в бреду прозрачной, как стеклянный человечек, так что из толщи голубоватого стекла просвечивает эмбрион.

«Где тебе понять, – говорит облезлый Блез, – что ты видел?»

«Ну, знаешь, – кивает Гена в сторону низкого диванчика, разложенного на двоих с прошлой пятницы, когда сюда приезжал мой нежный друг, – ну, знаешь, если на твоем месте сидит кто-нибудь живой, то он тоже ничего не понимает. Взять хотя бы Caroline».

Caroline была переводчицей, которая решилась перевести пузыри нашего комикса, но напутала с фразеологией. В благодарность, если не за помощь, то за участие, мы показали ей русский лес. «Я и мой нежный друг», – сказал Гена Куропаткин. Caroline тревожно искала что-то в чаще черноствольных, продольнополосатых лип, покрытых лишайником и наростами. Где же березы? Я знаю, что русские, когда им бывает грустно, идут обнимать березы.

Нет, Блез (Гена делает небольшой глоток, чтобы отчетливее видеть своего собеседника, широко расставленные глаза дурнушки Caroline и солнечные пятнышки на взмокшей майке своего нежного друга, который теперь занимает комнату вонючего отеля на Монмартре и слышит, как в туалете на лестничной площадке уличный аккордеонист чистит голос, перебивая каждое «O Champs Elisees» ниспадающим раскатом кишечных газов). Нет, Блез, мы не стали смеяться. Наоборот, мой нежный друг сделал серьезное лицо и сказал, что обнимать березку – это еще не самая глубокая грусть и что в состоянии погружения в глубину тоски и отчаяния русские обыкновенно делают секс с медведем. Мой нежный друг низко наклонился над ней и спросил, представляет ли она, насколько это важно? И она проглотила.

Гена Куропаткин отставил бутылку на зеркальный столик рядом с парой кирпичей, которые служили подставкой для электроплитки. Там, на дне, еще что-то плещется. А мой нежный друг… нет, Блез, раз уж ты не любишь, как я перевожу, то вот тебе этот рассказ, пестрый, смешной. Я его закончу эпизодом розыгрыша.

По выходным Гена Куропаткин, тяжелый мизантроп и алкоголик, привозит сюда своего сына, рожденного в год просветления и надежды, воображая, что забота о маленьком заставит его отвлечься от главного дела всей жизни и крепко завязать. Десять ему, хороший мальчик, белокурый. А ты, Блез, его не знаешь. Иногда мы приходим сюда уже затемно. Ледок трескается у нас под ногами, лист падает на грязную дорогу, деревья тянутся прямо и вверху растекаются чернильными кляксами на мокрой бумаге. Мы заходим в дом, забираем две пустые бутылки и спускаемся к Волге, чтобы набрать воды. Там у нас родничок, его прочистили еще летом. Около родничка рыбаки в ватной одежде жгут костер, сидят вокруг него на лесине, как совы на суку. Ухают: бать-бать-бать-бать. И я, так как долго это – наполнять из стаканчика две пятилитровые бутыли, пускаюсь в игру с выводком сов.

«Почему это, – целясь в горлышко, говорит Гена Куропаткин, – теперь не ловят раков? Видел, сколько на песке рачьих следов? Помню, в детстве, мы в это время за час набирали больше ведра».

«На что вы их ловили?» – спрашивает мальчик, а рыбаки у костра уже затаили дыхание. Молчат. Больше не слышно их бормотания: бать-бать-бать-бать.

Отец объясняет: и до чего же простая приманка, ни тебе рачевни, ни тухлого мяса, все само собой. И тогда мальчику становится весело, так как уже не раз… «Но так они все вымажутся. Как же брать их руками?» – громко, чтобы и его слышали у костра, спрашивает мальчик. «Надо успеть поймать их до того, они доползут и станут есть. Приманка теплая, дымится и далеко распространяет запах. Вот мы, бывало, – нет, не здесь, подальше от воды, чтобы перехватить их по пути к лакомой кучке… и брали их голыми руками».