Зверочеловекоморок

Конвицкий Тадеуш

— Ты не отец, а бессердечное чудовище.

Я открыл дверь. Родители, смутившись, умолкли. Отец стал нервно теребить брови, а мама впервые не сделала ему замечания.

— Может, приготовить тебе гоголь-моголь, а, Петрусь? — спросила она.

— О чем это вы так громко разговариваете?

— У отца на работе неприятности. Он немного расстроен, — быстренько соврала мама.

— Я слышал слово «комета».

— Тебе послышалось. Ну и дуреха эта Цецилия: наговорила глупостей, а дети потом нервничают.

Отец молчал, язвительно усмехаясь. Я знал, что он, как и я, мечтает о конце света.

Потом, вечером, я долго

не засыпал и прислушивался к их негромкой беседе. Отец что-то говорил с раздражением, мама беспрерывно вздыхала. За окном бушевал жуткий ветер, такой, что валит деревья, срывает крыши и, наверно, предвещает настоящий конец света. Сегодня я сознательно не заглядывал в газеты. Хотя они искушали меня развернутыми страницами изо всех углов квартиры, я обходил их стороной. Только потому, что боялся разочароваться.

Однажды я уже читал про метеорит, который, по мнению отдельных знатоков, может пролететь вблизи Земли, вызвав катаклизмы. Известное дело: время от времени какой-нибудь жаждущий славы ученый выскакивает с не до конца проверенной, не до конца продуманной гипотезой. Бульварные газеты охотно такие идеи подхватывают. Но у меня, при моих основательных знаниях, особенно в области точных наук, подобные заявления вызывают только улыбку сострадания. Так что лучше мне не читать газет, не выяснять подробностей этой сенсации, не проверять — в силу привычки — с карандашом в руке степень ее достоверности. Я хочу, чтобы эта утка оказалась правдой. Почему, надеюсь, нет нужды вам объяснять. Вы знаете мое отношение к жизни. Знаете, какая страшная тоска меня грызет, о чем я, впрочем, обещал никогда не вспоминать.

Хотя причин у меня для этого немало, и вполне серьезных. Родители мои — старые люди. Маме в будущем году стукнет сорок лет. А отцу, кажется, уже все сорок три. Иногда я просто диву даюсь, как им еще не расхотелось жить. Правда, они утверждают, что живут ради детей. Но я думаю, это просто отговорка.

Однажды Цецилия назвала их «любящими супругами». Мне это слышать было неприятно и даже противно. Как можно любить, когда тебе около сорока? Я лично признаю книжки, в которых влюбленным восемнадцать, девятнадцать, от силы двадцать лет. Это уже предел. Влюбляться в двадцать восемь лет просто неприлично. О тех, кому больше, нечего и говорить. Такие книжки я, прочитав несколько страниц, забрасываю за диван.

Теперь еще о причинах. Пани Зофья из-за Субчика хочет утопиться в Висле. Мне кажется, что ей конец света будет на руку.

Но есть здесь и положительные стороны. Эта воображала в джинсах, которая прыгает через резинку, и ее дипломатический пижон из Перу или Венгрии здорово струхнут, когда земля разверзнется у них под ногами. Вот тут она наверняка пожалеет. Горько заплачет. Дорого даст, чтобы все повернулось вспять. Но будет уже поздно. О нем я даже не говорю. Он мне безразличен. Я его презираю.

Зато на выражение лица Цецилии в этот момент я бы с удовольствием поглядел. Скорее всего оно будет глупым. Представляете себе кошмарное чудовище с растерянной глупой рожей?

Нет, и конец света не лишен приятных сторон.

Вас, должно быть, удивляет, почему я не вспоминаю про школу, не свожу счеты с учителями? Да просто потому, что к учителям у меня никаких претензий нет. Наоборот, я ими восхищаюсь: и охота им за скромное жалованье не щадя сил вбивать знания в головы тупиц, придурков, недотеп,

маменькиных сынков, горлодеров, ябед, воображал, подлиз, лодырей, нахалов, хвальбуш, растяп, ротозеев, хулиганов? Я бы мог этот перечень продолжить, да боюсь, тогда вам до совершеннолетия не позволят его прочесть.

Наверху зашевелились соседи. Что-то с диким грохотом упало, наверно трехстворчатый шкаф.

Кто-то забухал по полу подкованными сапогами. Кто-то пронзительно скрипел стулом, еще кто-то включил на полную мощность радио. Я понял, что пробило одиннадцать.

И все-таки у конца света есть хорошие стороны, подумал я и заснул.

Конечно, мне опять приснился сон. Чтобы не было недоразумений, сразу оговорюсь: я не из тех чудесных впечатлительных детей, которым снятся необыкновенные, поэтические, полные красок и запахов, дивные сны. Мои сны почти всегда сплошное мучение, ужасы и кошмары. Не сны, а обрывки, обломки, разрозненные куски — бесцветные, серые, противные, невыносимые. Обычно, едва проснувшись, я их напрочь забываю. Да и особого смысла в них нет. Даже профессору Фрейду — был такой психолог, знаток и толкователь снов, — пришлось бы здорово поломать над ними голову.

Но в ту ночь мне приснился сон не хуже, чем какому-нибудь пай-мальчику. Со смыслом, логичный, даже с интересным концом. Я стоял на огромной площади перед высоченным небоскребом. Вокруг волновалась многолюдная толпа, с тревогой всматриваясь в предзакатное небо над этим гигантом. Голоса сливались в протяжный истерический вой. Небо пугающе желтело, с юга и с севера надвигались странные черные тучи. Поднялся ужасный сухой ветер, загремел гром, потом ударила молния. Посреди площади что-то случилось. Возможно, расступилась земля, или из-под каменных плит вырвался бурный поток, или хлынула лава — не знаю, за плотной стеной спин я ничего не мог разглядеть. Толпа с душераздирающим воплем начала разбегаться. Я тоже побежал.

Вероятно, меня занесло в небоскреб, потому что я вдруг увидел какие-то бесконечные коридоры, а может, длинные залы с высокими колоннами. Во мраке за колоннадой меня кто-то подстерегал. Я мчался что было сил, слыша грохот рушащихся стен, свист бешеного космического вихря, рыдания тысяч людей. Рядом бежала та девочка в белом. Ее тащил за руку мальчик в гольфах, тот самый, из золотой усадьбы в зеленой долине. Я пытался помочь девочке, но мальчик в гольфах всячески мне мешал. Они бежали быстрее и опередили меня, а я уже обессилел и едва отрывал ноги от мраморного пола. Потом мы выскочили наружу, я запомнил какой-то парк, а может быть, зоопарк с обезумевшими от страха зверями.

Вдруг я увидел впереди большой пустой вокзал со множеством железнодорожных путей. Девочка в белом и мальчик из золотой усадьбы садились в стоящий на хвосте диковинный самолет. Вскоре самолет вздрогнул и вертикально поднялся вверх, а я стал ужасно кричать, звать их и, кажется, даже заплакал, за что не отвечаю, поскольку это было во сне.

Проснулся я весь в поту. Испуг постепенно прошел, растворился в знакомых ночных тенях, в привычных бликах, отбрасываемых уличным фонарем. Собственно, ничего интересного мне не приснилось, а сколько было страху. Подозреваю, что сны — просто предвестники какой-то великой тайны, которая откроется людям еще очень нескоро. Я понимаю, что эта мысль для вас сложновата. Прочтите ее еще раз, когда подрастете.