Звезда бегущая
Шрифт:
Но когда она вышла в коридор, громко отказав в провожании Столодарову, вызвав затем, так же громко, Иришу из комнаты, чтобы попрощаться, Савин не встал из-за стола, как сидел — так и остался сидеть.
Наташа спустилась на улицу, в разогнанную кое-где лампами фонарей заснеженную белую тишину предночья, подождала у подъезда минут семь — не появится ли Савин, но его все не было, к остановке подкатывал автобус, и она поехала домой, на другой конец города, одна.
2
— Ната, что происходит, на тебя жалуются все учителя, — сказала Мария Петровна. — Ведь ты еще в прошлом году так хорошо
Уроки уже кончились, началась пересменка, и они стояли у учительского стола возле окна вдвоем во всем кабинете, лишь время от времени заглядывали в дверь, разыскивая друг друга, чтобы начать уборку, двое мальчишек-дежурных.
— Но мне не нужны все эти физики с геометрией, зачем я буду их учить, тратить время? — Наташа взглянула на классную руководительницу, пожала плечами и снова стала смотреть в сторону, в окно — за окном шел снег, и улица, дома на другой стороне ее были в белой, слепящей глаза пляшущей заволочи.
— Как это не нужны, что ты говоришь, Ната? Ты что, ты так в самом деде думаешь? — Мария Петровна сделала шаг в сторону и склонила голову к плечу, стараясь заглянуть Наташе в лицо.
— Конечно, не нужны, а зачем они мне? — Наташа снова посмотрела на классную руководительницу и решила, что глаз больше не отведет. — Я буду поступать в медицинский, я уже точно это знаю, зачем мне в медицинском физика? Я занимаюсь тем, что мне будет нужно. По химии на меня ведь не жалуются?
Мария Петровна вела ее с четвертого класса, Наташа была у нее одной из любимых учениц, и сейчас Наташе было неловко и трудно разговаривать с классной руководительницей обо всем этом, потому что она знала, что Мария Петровна говорит с ней не по обязанности, а по сердечной учительской расположенности к своей любимой ученице, но сама она к ней никакого ответного чувства не испытывала.
— По химии, Ната, не жалуются, нет, — сказала Мария Петровна. — Но то, что ты говоришь, пойми, просто-напросто глупо. Неразумно. И ты вредишь ведь в первую очередь себе, не кому-нибудь, не учителям. В конце концов им безразлично, что у тебя — тройка или четверка, это для тебя важно. — Теперь она отвернулась к окну и, глядя в бурлящее молоко снегопада за ним, пристукивала в раздражении о пол носком своей старой, с поблекшей, белесой кожей, стоптанной вовнутрь туфли. Ей было лет тридцать шесть или тридцать семь, и она казалась Наташе совсем уже пожилой, отцветшей женщиной. — Хотя бы для того все это важно, что впереди у тебя экзамены. Экзамены выпускные, на аттестат зрелости, и когда ты будешь поступать в институт, средняя оценка из него будет плюсоваться ко всем другим. Это что, тоже тебе не нужно? Тоже не важно?
— Экзамены я сдам, Мария Петровна, — сказала Наташа. — Я знаю, что делаю. Я ведь уже не маленькая. К экзаменам я все выучу. До них еще полгода целых.
— Полгода пройдут, как одна неделя, и не заметишь. Сейчас надо заниматься. А то будешь жалеть потом.
— Ясно, Мария Петровна, — ответила Наташа, глядя ей в глаза и складывая руки под фартуком. Она приготовилась к тому, чтобы выслушать все уже сказанное по второму разу, немного только в других словах, но классная руководительница лишь вздохнула, помолчала, покачав головой, и сказала:
— Ну что ж, ладно, раз ясно. Иди.
Она села за стол и раскрыла журнал, чтобы что-то записать в нем, а Наташа попрощалась и пошла из кабинета.
У окна в коридоре, возле стеклянной двери на лестницу, сидя на подоконнике, ждал ее Рушаков.
— Получила накачку, двоечница? — спросил он, спрыгивая с подоконника и идя ей навстречу.
— Сам-то
— Я от природы такой, — размахивая портфелем и прыгая по ступенькам рядом с ней на одной ноге, со смешком сказал он. — Со мной и разговоры вести нечего — с меня взятки гладки.
— А с меня тоже. Но выслушивать такое — приятного, конечно, мало.
Они оделись в гардеробе, который уже кишел устраивающей свалки малышней, и вышли на улицу.
Из окна четвертого этажа снегопад был торжественно величествен и красив, на улице он сразу потерял всю свою красоту, превратившись в отдельные частые, летящие в лицо хлопья, ослеплявшие, оседавшие на покрашенных тушью ресницах и таявшие на них, отчего на веках, как знала уже Наташа по опыту, отпечатывалась мутно-черная решетчатая штриховка.
— «Ветер, ветер на всем белом свете!..» — продекламировал Рушаков. И сказал: — У меня билеты в кино. Через двадцать минут начало.
— Когда это ты успел? — спросила Наташа, останавливаясь у калитки бетонной изгороди. Домой надо было идти направо, навстречу ветру и снегу, в кино — налево.
— На большой перемене, — с пренебрежительной горделивостью сказал Рушаков. — К математичке я еще опоздал, она меня пускать не хотела.
— А-а… — протянула Наташа. — Ты меня приглашаешь, что ли?
— А тебе что, некогда? — мгновенно ощетинившись, с язвительностью сказал Рушаков. Он занимался гимнастикой в секции, имел второй разряд, и на уроках физкультуры, еще в прошлом году, Наташа заметила, какое красивое, с литыми мускулами, с широкими развернутыми плечами, сделалось у него тело, а за прошедшее лето он еще больше раздался в плечах и вырос, над губой у него совершенно четко обозначились темные пушистые усики, очень шедшие его смуглому, узкому, с рельефно прорисованными скулами лицу. Он нравился Наташе больше всех других мальчиков из десятых классов и чаще, чем другие, провожал ее до дома после школы, чаще, чем с другими, Наташа встречалась с ним по вечерам, ходила в кино и театр, но нынешнюю неделю она избегала Рушакова, не позволяла провожать и отказывалась встретиться вечером, говоря, что ей некогда.
— Ге-ен! — сказала Наташа мягко, кладя ему руку на грудь. — Ты не обижайся. Пожалуйста. Я бы с удовольствием, но в самом деле некогда.
— Ну да! — сказал Рушаков, мотая головой.
— Ты еще и обижаешься! — вспыхнула Наташа. — Ты спросил меня — покупал билеты, могу ли я? Нет! А что ж теперь обижаться?
Она повернулась и пошла навстречу летящему в лицо снегу, прикрывая глаза свободной рукой в варежке, ей очень не хотелось, чтобы Рушаков шел за ней, и когда наконец, оглянувшись, увидела, что его нет в этой пляшущей белой пелене, обрадовалась. Всю нынешнюю неделю Наташа думала о Савине. Она вспоминала все то, что слышала о нем еще до этой субботы у Ириши, — как он, едва придя в бюро, не вникнув еще даже как следует во все тонкости его разработок, решил проблему надежности основного несущего узла, над которой бились человек десять и ничего не могли придумать, как он, не побоявшись, осадил принародно приехавшего из Москвы представителя головного института: «Ну вот, сразу видна провинциальная широта мысли!» — ругнулся тот по какому-то поводу, и все снесли это, но не Савин: «А что же ваш институт, извините, не подал нам ни одной путной идеи?» — она вспоминала это и то, каким он был у Ириши, как он пошутил там, на лестничной площадке: «Я уж подумал, хоть бы кто вышел, поддержал, когда стану падать», — и ей хотелось, чтобы новая суббота настала скорее, чтобы она уже была, и они бы снова, уединясь, стояли у перил, или нет, лучше на кухне, и он бы держал ее руку в своей…