Звезда цесаревны. Борьба у престола

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

— И вот кому она отдала своё сердце! — со вздохом заметила Мавра Егоровна, оставшись с Лизаветой наедине после ухода Шубина, в то время как запрягали отдохнувших лошадей в привёзшую её сюда дорожную карету. — Намедни Александр Львович Нарышкин мне передавал свой разговор с графом Остерманом. «Не лучше ли было бы цесаревне выйти замуж за какого-нибудь иностранного принца, де Конти, например, или Гессен-Гомбургского, чем вести такую подлую жизнь? — сказал граф, и, наверное, неспроста: не такой человек, чтоб зря болтать то, что взбредёт в голову. — У неё было бы тогда вполне безопасное и почётное положение немецкой владетельной принцессы, двор, покровительство прусского короля и австрийского императора, тогда как ей, в лучшем

случае, грозит заключение в монастыре, а приверженцам её — казни и ссылки. Чего вы всё ждёте, чтоб уговорить её образумиться? Царь молод и здоров. Долгоруковы позаботятся о том, чтоб венчание его с их дочерью свершилось, у них будут дети, партия их с каждым днём усиливается, а ваша уменьшается. Цесаревна так втянулась в подлую жизнь, что не умеет даже выбрать себе влиятельного любовника, а если и возьмёт такого, то ненадолго: пример Бутурлина у всех у нас на памяти...»

И Александр Львович дозволил так говорить при себе про цесаревну, про дочь царя Петра? — вскричала с негодованием Праксина.

Душа моя, мы — в таком положении, что все должны выслушивать, чтоб знать, что против нас замышляют наши враги. Опасность не в том, что мы будем знать их мысли, а в том, чтоб они не узнали наших. Впрочем, графа Остермана нельзя считать нашим врагом — он за порядок и благочиние в государстве, а кем водворится этот порядок, ему всё равно. Цесаревну он жалеет, а если он на неё сердит, то за то только, что она не пользовалась своим влиянием на царя так, как ему бы хотелось. Долгоруковых он не обожает и, случись с ними беда, пальцем не пошевелит, чтоб им помочь. Те из наших, что поумнее и подальновиднее, понимают это как нельзя лучше и, ни на что невзирая, дружат с ним. Так поступают и Воронцовы, и Шуваловы, а также и сами Долгоруковы. Князь Иван во многом его слушается. Завтра у них праздник, и вот увидите, что все там будут — и друзья и враги, вот как поступают опытные и благоразумные люди.

— И цесаревна будет на этом празднике?

— Нет, она отговорилась нездоровьем. Ей неудобно встречаться с великой княжной после того, что между ними произошло на прошлой неделе. Да ей и от царя можно опасаться публичного оскорбления... Теперь сдерживать его некому: вашего Петра Филипповича в живых больше нет, — прибавила она со вздохом. — Мы вчера с цесаревной много и про него, и про вас говорили...

— Что же про меня говорить. Я ничем ещё себя не проявила, — ответила Праксина, не замечая или притворяясь, что не замечает желания собеседницы продолжать разговор в начатом направлении. Не хотелось ей почему-то знать, что про неё думает и говорит цесаревна.

Она приехала в Москву поздно вечером, застала цесаревну спящей и прошла в свою комнату рядом с гардеробной.

Очутившись в обстановке, напоминавшей ей так ещё недавно поразившее её несчастье, она долго молилась, прося у Бога душевного спокойствия, которого она лишилась, а затем тихонько прошла в уборную, остановилась на пороге двери, растворённой в спальню, и стала прислушиваться к дыханию спящей госпожи, всматриваясь при слабом свете лампадки перед образами в широкую, низкую кровать с откинутым пологом, на которой, разметавшись в белых кружевах и батисте, покоилась цесаревна Елисавета Петровна.

Праксина так залюбовалась цесаревной, что забыла, как летело время. Да и было чем любоваться! Чёрная коса расплелась и длинными, густыми прядями рассыпалась вокруг красивого молодого тела; упругая высокая грудь выделялась на серебристой белизне белья розоватым оттенком и медленно поднималась и опускалась под дыханием, вылетавшим из полуоткрытых пурпуровых губ, улыбавшихся, верно, приятной грёзе; на разрумянившихся щёчках чёрною тенью ложились ресницы.

Есть ли ещё такая красавица на земле? Вряд ли. Красива царская невеста, надменная княжна Долгорукова, но перед царевной Елисаветой смотреть на неё не хотелось: так мало было привлекательного в её

гордом взгляде и презрительной усмешке. А эта всем взяла: правильностью и благородством черт лица, ростом, статностью — настоящая царица, а приятностью улыбки и взгляда — чистый ангел небесный! А какая умница и как любит Россию. Как хорошо её знает! Всё русское, и одно только русское, ей дорого и мило. Выйти замуж за немца, как советует Остерман! Надо не знать её души, чтоб выдумать такую несуразность! Как сказочная царевна, она отдастся скорее самому бедному, самому ничтожному русскому Иванушке-дурачку, чем могущественнейшему из заморских царей... Как-то сложится её судьба? Что ждёт её в будущем? Шапка Мономаха или монашеский клобук? То или другое, но только в России. Лютейшую смерть предпочтёт она чужеземной короне...

С подстилки у кровати приподнялась всклоченная голова преданнейшего из телохранителей цесаревны, камер-лакея Чулкова, и воззрилась внимательным и тревожным взглядом на остановившуюся на пороге Праксину.

Почувствовав на себе этот взгляд, Лизавета подалась немного вперёд и подозвала к себе знаком верного слугу.

— Одна провела вечер? — спросила она шёпотом, когда он к ней подошёл.

— Одна-одинёшенька, с девушками. Заставляла их петь и плясать, рано легла почивать, — отвечал он тоже шёпотом, между каждым словом озираясь на кровать, точно опасаясь, чтоб не похитил кто его сокровище в то время, как он её не видит и не слышит её дыхания. — А вас, верно, к нам Мавра Егоровна прислала?

— Да. Она в Александровском всё готовит к её приезду...

— Скорее бы уехала! Измучились мы тут от страха... Долго ль извести нашу красавицу! Задумали теперь её замуж отдавать за немца...

— Никогда этому не бывать!

Знаю я! Замучают только понапрасну...

Ложитесь, а как она утром проснётся, скажите ей, что я здесь.

— Скажу, не беспокойтесь, спите спокойно.

Он вернулся к своей подстилке, а Лизавета, притворив за собою дверь, вернулась к себе.

Но в эту ночь немного довелось ей спать. Едва только забрезжился день, как её разбудил стук в дверь, и на вопрос её: «Кто тут?» — Чулков ответил, что цесаревна изволила проснуться и, узнав, что Лизавета Касимовна приехала, приказала её разбудить и прислать к ней.

Лизавета сорвалась с постели, наскоро оделась и отправилась в спальню.

Окно в сад было растворено, и прохладный душистый воздух врывался в высокий просторный покой, в котором цесаревна сидела на кровати, устремив нетерпеливый взгляд на дверь. При появлении Праксиной она весело улыбнулась.

— Не дала я тебе выспаться, тёзка, ты меня извини. Так захотелось с тобою поболтать, что невтерпёж стало ждать, пока ты сама встанешь да ко мне придёшь... Ступай себе, — обратилась она к Чулкову, — нам с тёзкой надо секретно поговорить.

Он захватил свою подстилку и, поцеловав милостиво протянутую ему руку, вышел, а Лизавета по приказанию госпожи села на складную табуретку у самой кровати.

— Вот и прекрасно! Никто нам не помешает, все спят, наговоримся досыта. Ну, как дела? Решаешься ты отдать сына Воронцову?

— Решилась, ваше высочество. Надеюсь сегодня представить ему моего мальчика.

— А сама что? — продолжала цесаревна, с лукавой усмешкой на неё посматривая.

— Останусь при вашем высочестве, если ваше высочество меня не прогонит.

— Это само собою разумеется, что ты при мне навсегда останешься, потому что я никогда тебя не выгоню. Не в том дело, а в том, что ты мне в Александровском нужна, да не одна.

— С кем же, ваше высочество?

— С мужем, вот с кем.

Лицо Лизаветы выразило такое недоумение, что цесаревна громко расхохоталась.

— Да ты и впрямь ни о чём не догадываешься, тёзка! — вскричала она. — Егоровна мне это сказала, да я не хотела верить, а теперь вижу, что это правда!.. В тебя человек до безумия влюблён, а ты и не подозреваешь!..