Звезда и шпага

Сапожников Борис Владимирович

— Да что ж это такое?! — в сердцах заорал Орлов. — Вторая сволота пугачёвская уходит от меня!

Командарма подхватили товарищи, оттащили куда-то в задние ряды. А каре правого фланга дрогнуло, многие солдаты, видя гибель одного генерала и ранение второго, окончательно утратили боевой дух и побежали, бросая мушкеты.

— Не бежать! — надрывался комиссар Омелин. — Держать строй! Отступать организованно!

Но с каждой минутой сохранять построения становилось всё сложней. Шеренги рассыпались на глазах, солдаты бежали, кое-кто даже бросал мушкеты. Егеря на валу старались вовсю — командиров и комиссаров почти не осталось.

— Отступаем! — приказал, наконец, основательно уменьшившемуся с начала баталии отряду комиссар. — Отходим к рогаткам, товарищи политсостав. Там для нас будет много работы.

Спорить с этими словами

было глупо. Прибежавшие с линии фронта солдаты и кое-кто из комсостава, сбежавшие, в основном, от смертоносного огня вражеских егерей, были попросту шокированы рогатками и колючей проволокой, отрезавшими им путь к спасению. Преодолеть это препятствие сходу, без лестниц или чего такого, было невозможно, и потому дезертиры остановились, заозирались, они не понимали, что им теперь делать. А сзади всё напирали другие беглецы и подходили недрогнувшие полки. Вот тут-то и объявился Омелин со своими комиссарами.

— Товарищи красноармейцы! — громогласно крикнул он. — Вы дрогнули перед лицом врага! В иное время это стоило бы вам жизни! Но здесь нет трибунала! Нет особых отделов! Вот наш трибунал! — Он махнул шашкой за спину, где перестраивались для новой атаки суворовские полки. — Они расстреляют вас! Всех нас! И дезертиров, и недрогнувших красноармейцев! Отступать нам некуда! Мы могли погибнуть или победить! Победить не смогли! Остаётся погибнуть! — Комиссар перевёл дух. — Так погибнем же, товарищи! Не как телки в загоне! А как пламенные бойцы Революции! Стройся!

Премьер-майор Михельсон первым заметил их. Пугачёвские драгуны во главе с командармом первого ранга, бывшим есаулом, Забелиным, и комкором, бывшим поручиком, Самохиным, перегруппировались и атаковали правительственную кавалерию. Михельсон успел поймать за плечо трубача в драгунском мундире и приказал ему играть: «К отражению атаки!». Кто-то услышал этот приказ и развернул коня навстречу новому врагу, иные же продолжали с азартом рубить отступающую пехоту.

Но всё же, благодаря усилиям премьер-майора, атака пугачёвцев не стала фатальной неожиданностью для правительственной кавалерии. И возглавил контратаку на рабочих драгун сам Михельсон. С палашом наголо помчался он на врага, рядом трубач, продолжающий яростно выдувать «К отражению атаки!», и знаменосец, удалой вахмистр с завитыми усами, гладящий пальцами в грязно-белых перчатках рукоять пистолета в ольстре. А за ними скакали драгуны в белых и зелёных мундирах и кирасиры в позлащенных кирасах гвардейцев Военного ордена и обычных, железных, регулярных полков. Почти все — без шапок, в растрёпанных париках, со съехавшими на сторону чёрными бантами, с торчащими из «крысиных хвостов» стальными штырями и блестящей проволокой, с размётанными «кошельками», многие без кожаных мешочков. Противники их были такими же разорванными и растрёпанными, кто без фуражек, в бекешах и шинелях, какими бы и нищие на паперти пренебрегли, только вон причёски их были вполне аккуратными — все стрижены очень коротко. И эти два, прямо-таки потешных, войска схватились друг с другом.

Первым же ударом Михельсон едва не выбил из седла Самохина. Тот успел отразить могучий удар премьер-майора своим палашом. Тут же на Михельсона налетел Забелин, готовый уже рубануть его шашкой, но его опередил вахмистр-знаменосец. Он выхватил из ольстры пистолет и выстрелил в грудь командарму. Тот раскинул руки, выронив шашку, и рухнул из седла замертво.

Михельсон с Самохиным схватились насмерть. Это не было похоже на недавнюю дуэль Орлова с Байдаком, да и такого фурора она не вызвала. Тем более что весь встречный бой кавалеристов разбился на отдельные схватки. Противники крутились, обмениваясь быстрыми и сильными ударами палашей, случалось, пропусти один такой и — всё, драгун с серой шинели или белом или зелёном мундире падает на утоптанный копытами снег. Чаще же схватки эти заканчивались ничем. Всадников разносило бурное течение битвы, в общем-то, для того, чтобы кинуть в новую схватку. Но Михельсон с Самохиным расставаться ни желали, словно влюблённые. Они танцевали друг вокруг друга, рубили палашами, кони их злились, кусались, норовя вцепиться зубами в ногу всаднику врага. Михельсон толкал своего скакуна, шпорил его, заставлял грудью толкать лошадь противника, Самохин в ответ шпорил своего. Они сталкивались, да так что, как говориться, пыль — или снег — столбом.

Самохин понимал, что долго против Михельсона ему не продержаться. Его бывший командир

был лучшим наездником и бойцом превосходным. Победить его в схватке один на один комкор не надеялся, значит, надо предпринять какой-нибудь хитрый кунштюк. Ведь так любил говорить обрусевший Иван Иваныч. Кавалеристы обменивались ударами палашей, и каждый раз выпады Михельсона становились всё опасней для Самохина. Вот уже только фуражка спасла его — тяжёлый клинок карабинерского палаша разрубил плотный козырёк и тулью, рассёк кожу на лбу, правда, ближе к виску, так что кровь не заливала глаз. Именно это стало последней каплей. Самохин дёрнул из ольстры пистолет левой рукой, пальцем привычно взвёл курок, но при этом замешкался на секунду с отражением нового выпада бывшего командира. Комкор так и не сумел перебороть свою самоуверенность, не смог понять, что управляться с пистолетом и палашом одновременно не всегда может и существенно лучший боец. Самохин не успел вскинуть пистолета, как и отразить удара Михельсона. Клинок палаша врезался в плечо бывшего поручика, сделавшего ошеломительную карьеру в армии Пугачёва. С хрустом, ломая рёбра, разрывая лёгкие, клинок погрузился в его грудь. Самохин покачнулся в седле, Михельсон выдернул палаш, давая телу — уже телу — предателя упасть с коня, пришпорил коня и помчался дальше, в гущу боя, где ждали его многие другие враги. А бывший поручик и комкор, командир революционной рабочей кавалерии, первый заместитель ныне покойного командарма Забелина, лежал на снегу, зацепившись сапогом за стремя, и глядел остекленевшими глазами в небо. Конь переступал копытами, успокоившись после столь яростной схватки, волоча тело поручика и комкора по окровавленному, утоптанному снегу.

Отчаянная, практически самоубийственная атака рабочей кавалерии позволила комиссару перегруппировать войска, выстроить батальоны в шеренги, на скорую руку назначить старших и младших командиров. Сложно было сказать, что они были полностью готовы принять удар вражеской армии, но лучшего добиться в данной ситуации было попросту невозможно. К тыловым рогаткам подошли каре ударных батальонов и полков правого фланга, возглавляемые раненным в руку командармом Байдаком.

— Что это значит?! — грозно рявкнул на него комиссар. — Вы не просто солдат революции! Вы командарм и обязаны понимать всю ответственность, которую накладывает на вас это высокое звание.

— Командовать там было незачем, — ответил Байдак. — Драться надо было, мы с Косухиным много контры сволочной перебили.

— Вот только комкор погиб в результате вашей безответственности, — отрезал Омелин, — да и вы пострадали и весьма серьёзно.

Противник атаковать сходу не собирался. Его шеренги остановились около вала, дожидаясь пока через него переберутся все, с вершины его спустятся егеря, кавалерия отойдёт на фланг, ближе к остаткам вагенбурга. Более того, на вал вскарабкались три команды конной артиллерии, установили пушки и открыли огонь по пугачёвцам. Это стало последней каплей.

— Товарищи! — выкрикнул Омелин. — Довольно мы оборонялись! Мы можем погибнуть тут под вражескими ядрами, ожидая атаки! Но можем и пойти в атаку сами! Вперёд! Сыны отчизны милой! Добровольцы, за мной!

И он решительным шагом направился вперёд, прямо на строящегося в шеренги врага в белых и зелёных мундирах. Комиссар не смотрел через плечо, он знал, был уверен, что красноармейцы пойдут за ним. И ведь, действительно, многие двинулись вслед за комиссаров, а остальные, понимая, что стоять, когда большая часть пошла в атаку, глупо, или же поддавшись общему порыву, также поспешили за ним. И вот только что отступавшее, почти бежавшее, войско, вновь поднялось в атаку, немного нестройными шеренгами шагали красноармейцы в серых шинелях, под красными флагами, с примкнутыми штыками, под барабанный бой, словно те самые каппелевцы в «психической» атаке. Чтобы разрушить это ощущение, Омелин первый вывел громким, не слишком музыкальным голосом первые слова «Варшавянки»

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

И вот уже подхватывают другие красноармейцы этот знакомый мотив.

Но мы поднимем гордо и смело,

Знамя борьбы за рабочее дело,

Знамя великой борьбы всех народов,

За лучший мир, за Святую свободу.

Припев грянули уже все.

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперёд, рабочий народ!

Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,