Звезда Ирода Великого
Шрифт:
Арета никогда не задумывался, любит ли он свой народ, и если бы его кто-нибудь спросил об этом, он бы весьма удивился. Прежде всего он любил себя, любил еду, которая доставляла удовольствие его желудку, любил жен, которые доставляли удовольствие его плоти. Но как, а главное, зачем любить оборванцев, снующих на улицах, или любить солдат, что были, на его взгляд, все на одно лицо, — этого Арета не понимал и никогда бы не понял. Что же до придворных, готовых в любое мгновенье пасть перед ним ниц, то как можно любить тех, кто валяется у тебя в ногах за толику удовольствий, которые ты небрежным движением руки сбрасываешь им с пиршественного стола жизни. Их можно только презирать, и Арета презирал их.
Другое дело — люди чужих земель: разговаривая с ними, он надевал
Известие о прибытии первосвященника Иудеи Гиркана в его столицу заставило Арету задуматься: надеть ли маску милосердия и справедливости или приказать страже схватить Гиркана и заточить его в самое глубокое подземелье своего дворца. Тут было о чем подумать. Если бы не Антипатр, поддерживавший первосвященника, то участь Гиркана была бы без колебаний решена. Но Антипатр казался Арете человеком полезным: во-первых, был смел и отважен, во-вторых, хитер, в-третьих, обладал сильной волей, а в-четвертых, был женат на Кипре, подданной царя, а следовательно, хотя и не вполне, но в некотором смысле мог считаться и его подданным.
У Антипатра было еще одно замечательное преимущество: он был идумеец, а следовательно, враг иудеев. А так как Иудея издавна была для Ареты лакомым куском, то такой человек, как Антипатр, должен был считаться другом аравийского царя.
Арета никогда не видел Гиркана, но слышал, что он слаб телом и духом. Таких людей царь особенно презирал.
Но дело тут было не в отношении, а в выгоде, и ничтожность Гиркана в данных обстоятельствах была неизмеримо полезнее всех выдающихся качеств его младшего брата Аристовула (Арета был о них много наслышан). Слабый правитель, посаженный на царство аравийским царем…
Все это казалось очень заманчивым, но Арета был опытный политик: Рим — вот что беспокоило его больше всего. Как на это посмотрят в Риме.
Арета ненавидел Рим. Больше ненавидел, нежели боялся. Но и боялся, конечно, хотя даже самому себе с трудом признавался в этом. Он не мог понять, откуда у Рима берутся такие силы, что перед ним трепещет весь мир. Народ назначает себе правителей — как такой народ может вообще существовать? Он знал о междоусобицах в Риме и со злорадным нетерпением ждал, когда же римляне уничтожат друг друга. Они и уничтожали, в междоусобных войнах гибли десятки тысяч. Но Рим от этого становился, казалось, еще могущественнее. Как? Почему? Смута — как болезнь, она вредит организму, а не укрепляет его!
Арета не мог этого понять и страдал от непонимания. И еще от того, что вынужден был считаться с этим проклятым Римом. И это он, который так хорошо умел чувствовать себя властелином мира!
…Когда в просторный зал, поражающий богатством и великолепием убранства, вошел Гиркан, сопровождаемый Антипатром, царь Арета, хотя и не сразу, поднялся навстречу гостям. Лицо его было и приветливым и высокомерным одновременно. Пока царь, мягко ступая, шел к ним, он успел рассмотреть первосвященника Иудеи. Сведения его соглядатаев соответствовали действительности — Гиркан казался жалким. С болезненной улыбкой на худом, с желтой кожей лице он смотрел на приближающегося Арету. Богато расшитый, но уже заметно обветшавший хитон болтался на его худых плечах одеждой нищего. Зато Антипатр, особенно на фоне первосвященника, выглядел бравым воином — широкая грудь, могучие руки, богатая одежда, веселый взгляд. Впрочем, он склонился перед Аретой особенно низко — в отличие от Гиркана, который поклонился неловко, едва не потеряв равновесие.
Арета произнес несколько приветственных слов, посетовав на то, что слишком поздно был извещен о приезде первосвященника и только поэтому не выслал своих людей навстречу. Гиркан пробормотал что-то невнятное, косясь на Антипатра, а тот, наконец разогнувшись, произнес:
— Великий царь, первосвященник Иудеи благодарит тебя за гостеприимство!
Арета усадил гостей на возвышение, покрытое коврами, — на низком столе уже были выставлены разнообразные кушанья. Гиркан сел, с трудом подогнув под себя ноги и рукой опираясь
— Великий царь, гроза для врагов, защитник несправедливо обиженных, мудрейший из мудрых, могущественнейший из могущественных…
Такое перечисление продолжалось долго, даже очень долго, Арета внимал словам Антипатра благосклонно. Ему нравилось, что тот понимает местные обычаи весьма тонко: говорит почтительно, смотрит подобострастно. Сладкая музыка нескончаемых восхвалений (Антипатр, казалось, мог говорить о качествах царя вечно, ни разу не повторившись) действовала на Арету опьяняюще. Как всякий восточный владыка, он воспринимал речь гармонично — и как форму, и как содержание. Слушая Антипатра, он думал про себя: «Если бы я не был столь велик, зачем бы он говорил все это, да еще так долго?» Мысль казалась простой и верной — никому в голову не придет восхвалять так какого-нибудь захудалого царька. Он так расслабился, что даже Гиркан перестал казаться ему жалким. Если бы Антипатр продолжал еще, то Арета, может быть, посмотрел бы на первосвященника вообще другими глазами. Но тут Антипатр остановился. Арета взглянул на него с некоторым недоумением, что вышло невольно. Антипатр же склонил голову перед царем, а затем, медленно подняв ее, сказал:
— О великий властитель, первосвященник считает, что не может более занимать твое драгоценное время, и милостиво просит разрешить ему удалиться.
Арета благосклонно кивнул. Антипатр, тронув первосвященника за рукав (тот испуганно вздрогнул), помог ему подняться. Антипатр снова низко поклонился и проговорил:
— Не разрешит ли великий царь представить ему моих сыновей, Фазаеля и Ирода? Если царь позволит, я приведу их перед заходом солнца.
Арета снова кивнул, еще благосклоннее. Он понимал, что «представление сыновей», которых он видел не раз, только предлог и главный разговор состоится вечером. Когда Гиркан и Антипатр удалились, он, приставив указательный палец к губам, что было у него признаком могучей работы мысли, озабоченно подумал: «Интересно, сколько он сможет предложить?»
У Антипатра было около пятисот талантов [6] , четыреста он решил отдать аравийскому царю. Правда, на пятьсот талантов можно было нанять довольно много солдат, по крайней мере из идумеев и самарян, и сформировать не очень большую:, но достаточно грозную армию, чтобы попытаться выбить Аристовула из Иерусалима. Но на формирование и обучение нужно слишком много времени, а его не было у Антипатра. Аристовул тоже не дремал и мог укрепиться еще прочнее. Кроме того, Антипатр опасался, что тот войдет в сношение с римлянами, и оставалось неизвестным, на чью сторону встанет Рим. Но главное состояло не в этом — такую армию, какая была у Ареты, им с Гирканом не сформировать никогда.
6
…пятисот талантов… — Талант — самая крупная единица массы и денежно-счетная единица, которая была широко распространена в древнем мире (Греции, Вавилоне, Малой Азии). Талант имел в разных странах разную ценность, составляя в среднем около 25 кг серебра.
Ранним утром, еще до посещения дворца Ареты, Антипатр послал старших сыновей, Фазаеля и Ирода, привезти деньги, что он спрятал еще до бегства из Иерусалима. С сыновьями отправился начальник его телохранителей, единственный, кто знал место, и единственный, кому полностью доверял Антипатр.
Отправились втроем: Ирод и Фазаель верхами, начальник телохранителей правил повозкой. К полудню добрались до места. Начальник телохранителей слез с повозки и огляделся. Ирод и Фазаель невольно огляделись тоже. Место было пустынное, на пятьсот шагов вокруг ни одного деревца, которое бы служило ориентиром.