Звезда надежды

Муравьев Владимир Брониславович

11

«Курбский» получил полное одобрение петербургских друзей, и в июле, когда Рылеев еще находился в Подгорном, был напечатан в «Сыне отечества».

Девятый том «Истории государства Российского» попался в счастливую минуту. Все, что Рылеев писал прежде, теперь перестало удовлетворять его, элегии и сатиры писались как бы по инерции, ум и душа были заняты другим. Он даже мог сказать, когда произошла в нем эта перемена. Случилось это весной. Николай Иванович Гнедич готовил речь о задачах литературы для прочтения в Обществе любителей российской словесности, отрывки из нее, по мере написания — Гнедич надо всем работал медленно, — читал знакомым. Рылеева поразила одна мысль его речи,

в общем-то не новая, скорее банальная, но в то утро она вдруг открылась Рылееву своей глубокой и тревожащей истинностью. «Каждый из нас, — говорил Гнедич глуховатым голосом, — есть или быть должен виновником или светлой мысли, или благородного чувства в душе юной, которые, может быть, глубоко пустив корни свои, сделают вдохнувшего их, так сказать, творцом нравственного бытия человеческого».

Слова Гнедича перекликались с тем, что написал Юлиан Немцевич в предисловии к сборнику своих стихотворений «Исторические песни», который Рылеев впервые прочел еще в шестнадцатом году, когда его батарея стояла в Виленской губернии. По нему он совершенствовался в польском языке и до сих пор время от времени перечитывал его. «Напоминать юношеству о подвигах предков, — утверждал Немцевич в предисловии к «Историческим песням», — знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета».

«Курбский» вовсе был не похож на «Исторические песни» Немцевича, хотя сам Рылеев неоднократно говорил, что именно они послужили для него образцом. Но образцом для Рылеева послужили не форма, не содержание, не главная идея «Исторических песен» — у Немцевича совершенно отсутствовали и тема противоборства угнетенных и угнетателей — народа и шляхты, и тема тираноборчества. Рылеева привлекало священное и возвышенное намерение польского поэта — возбуждать любовь к отечеству, ведь этим же желанием был полон и он сам.

За «Курбским» последовали стихотворения о Святополке, Ермаке, Дмитрии Донском, Иване Сусанине, песнопевце древних времен Бояне… Теперь Рылееву стало ясно, что они не только отличны от песен Немцевича, но представляют собой новую тропу в русской поэзии, новый жанр. Он не сразу нашел название для этого жанра, прежде всего он отверг песню, балладу, элегию, ближе казалось наименование «гимны исторические», но и оно не удовлетворяло, и в конце концов было найдено настоящее название — дума. Такого жанра русская литература еще не знала, хотя в народной поэзии он известен издавна: так в старину русские называли песни — повествования о былых временах, сложенные во славу прежних героев и в поучение нынешним и будущим поколениям. А на Украине до сих пор поют думы о народных героях: Дорошенке, Нечае, Сагайдачном, Палее… Не раз слышал их и сам Рылеев.

Название стихотворений думами оказалось чрезвычайно удачным: его сразу приняли безо всяких споров и сомнений.

А сами думы собирали обильную жатву похвал и восторгов, хвалили за чистый и легкий язык, за благородные мысли и чувства.

Ироничный Вяземский, блестя стеклами очков, сказал:

— Ваши думы, Кондратий Федорович, имеют печать отличительную, столь необыкновенную посреди пошлых и одноличных или часто безличных стихотворений наших.

Дороже всего было, что поняли его главную цель, ради чего он, собственно, брал в руки перо, искал, изобретал, мучился, его стихи исполняли свою задачу — описаниями подвигов предков они возбуждали в читателях гражданские чувства.

Но и чисто литературный успех был большой. Имевший острый нюх в литературных делах, заранее предчувствовавший взлеты и падения, ядовитейший Александр Федорович Воейков, печатая в своем журнале

думу «Смерть Ермака», снабдил ее таким примечанием: «Сочинение молодого поэта, еще мало известного, но который скоро станет рядом с старыми и славными», и потом старался заполучить каждую новую думу для себя.

Александр Александрович Бестужев — веселый, шумный, самоуверенный драгунский подпоручик с адъютантскими аксельбантами (он служил адъютантом у генерал-лейтенанта Бетанкура — главноуправляющего путями сообщения в империи) — сразу понравился Рылееву. Впервые Рылеев увидел его в Вольном обществе любителей российской словесности в тот вечер, когда представлял на суд собрания перевод булгаринской сатиры. Бестужев, уже член Общества, читал свой перевод чьей-то статьи о романтизме. Тогда их представили друг другу, и этим знакомство ограничилось, потому что после семеновской истории большинство гвардии, и в том числе драгунский полк, в котором служил Бестужев, было выведено из Петербурга в западные губернии. Но год спустя друзья, и не в последнюю очередь Федор Николаевич Глинка, вытащили Бестужева в столицу, выхлопотав ему адъютантское место, и он снова появился в Обществе.

Однажды по окончании заседаний Рылеев с Бестужевым вышли вместе на улицу, и случайно им оказалось по пути, завязался разговор, интересный для обоих. Вспоминали семеновскую историю.

Бестужев рассказал, что у него в старом Семеновском полку были друзья — Сергей Муравьев-Апостол, поручик Арсеньев, полковой адъютант Бибиков, поэтому в те дни, услышав, что какой-то батальон из расформированного полка отправлен в Кронштадт, Бестужев взял отпуск на двое суток и поехал туда на рейсовом пароходе. Семеновцев держали на старом полузатонувшем бриге «Память Евстафия». Решался вопрос, куда их дальше отправлять, говорили, как будто в Свеаборг. Батальонный командир полковник Вадковский находился с солдатами на «Евстафии». Семеновцам не отпускали провианта, они были без теплого обмундирования. Вадковский сказал Бестужеву: «Видимо, там надеются, что мы затонем. Ведь по регламенту Петра Первого запрещено даже выходить кораблям в это время года из гавани. Нашу же посудину и кораблем назвать нельзя…»

У Рылеева с Бестужевым обнаружилось удивительное совпадение интересов и мыслей, и они со смехом отыскивали всё новые и новые совпадения — литературные пристрастия, житейские привычки, симпатии и антипатии. Рылеев сказал, что он много раз перечитывал «Исторические песни» Немцевича, Бестужев подхватил:

— А я одно время просто не расставался с этой книгой и, ложась спать, клал ее под подушку.

Когда в Обществе шло обсуждение какого-нибудь произведения, то их выступления, без всякого предварительного сговора, били в одну точку.

Вообще на литературу разговор сворачивал постоянно, о чем бы они ни говорили до этого.

Бестужев еще в девятнадцатом году хотел издавать журнал. Подал прошение в цензурный комитет. В разрешении на журнал ему отказали, мотивируя его молодостью. Но, как полагал он сам и считали друзья, истинной причиной отказа послужило то, что он перевел отрывок из книги шведского историка Брея «Опыт критической истории Лифляндии», где говорилось о крепостном праве в России, но печатать который цензура запретила.

Рылеев и Бестужев не могли пожаловаться на издателей: все, что они писали, появлялось в печати, но в то же время их сочинения в журналах терялись среди множества всякого печатного хлама — безделок, графоманских писаний или — того хуже — верноподданнических и холуйских восторгов в виршах и в прозе. Но они понимали, что разрешения на свой журнал им не получить.

— Может, нам предпринять издание альманаха? — сказал Рылеев.

— На него не нужно разрешения, — подхватил Бестужев.

Теперь они ежедневно сходились в домике Рылеева на Васильевском острове и в квартире Бестужева возле Юсупова сада.